Том 3. Ангел Западного окна - Густав Майринк

Потом он заговорил, совсем тихо, под зловещий аккомпанемент шипения — это воздух выходил сбоку, из-под шейного платка, а звуки катились через фистулу подобно дробинкам в стеклянной трубочке:

— Увы, почтеннейший, увы... мы оказались слабее! Мне жаль, мой покровитель, искренне жаль, но Маске может служить лишь сильнейшему. Вы же знаете, таким уж меня произвели на этот свет. Служил я вам верой и правдой и теперь, возвращаясь в стан противника, ничего, кроме сожаления, не испытываю. Предупредить вас о моей отставке — единственное, что я могу сделать. Вы, конечно, сумеете оценить меру моего благорасположения! Ну и пару слов на прощанье: с общепринятой точки зрения вы — человек «конченый». И все же я желаю вам счастья и дальнейших побед на нелегком поприще... гм... покорителя женских сердец! Засим позвольте раскланяться: время— деньги... В кафе прошел слух, что какой-то богатый приезжий из Чили покупает руины Эльзбетштейна. Наверное, думает, что там под каждым кустом зарыто по старинному кинжалу!.. Доктор Теодор Гертнер — так зовут иностранца. Впрочем, лично мне это имя ничего не говорит. Итак, почтеннейший, — и он небрежно отсалютовал мне шляпой, — до скорой смерти!

Я был не в силах подняться, не мог выдавить из себя ни слова — и не услышал, а скорее угадал по его губам: «Тибетские дугпа велели вам низко кланяться...» Липотин церемонно склонился в дверях, и его глаза полыхнули таким злорадным инфернальным триумфом, какой человеческая фантазия и представить себе не может.

Никогда больше Липотина я не видел.

Теодор Гертнер! — наконец дошло до моего сознания, и сразу отступила ленивая истома. Теодор Гертнер?.. Но ведь он утонул в Тихом океане! Или я ослышался и Липотин произнес другое имя?.. Голова моя пошла кругом, и я снова опрокинулся на диван, а когда наконец с несказанным трудом поднялся, то понял, что Липотин прав: игра проиграна и я обречен! Но когда и каким образом приговор будет приведен в исполнение?.. Полная неизвестность, от которой можно сойти с ума. Мертвая маска Джона Роджера, застывшая в жуткой гримасе, предстала на секунду моему внутреннему взору...

О, с какой невиданной легкостью, до смешного небрежно обвело меня вокруг пальца дьявольское коварство Исаис Черной!..

Невозможно описать ту разверзшуюся предо мной бездну стыда, уязвленной мужской гордости и, самое невыносимое, унизительного сознания собственной глупости.

Взывать к Яне?.. Сердце мое молило об этом, но я пересилил себя и промолчал. Не надо тревожить ее там, в царстве вечной жизни, ведь не исключено, что она меня все же слышит. Быть может, ей снится, что мы навеки соединились, а я потревожу ее сон и своим криком de profundis бесконечной жизни столкну глубоко вниз, в поле притяжения Земли, туда, где любовь не может ничего, а ненависть — все.

Так и ждал я, простертый недвижно на ложе моем, наступления ночи. Дольше и ярче, чем обычно, светило солнце в мою комнату, и я даже усмехнулся: уж не остановил ли я его, как Иисус Навин?..

И вновь во втором часу пополуночи Асайя лежала рядом, и вновь я, обманывая себя самого, попался на ту же приманку: спаситель, несчастная жертва... и... и все остальное!..

Отныне суккуб безраздельно властвовал над всеми моими органами восприятия. Отчаянная борьба моей души и разума с чувствами, отравленными очаровательным фантомом, ввергла меня в страшное горнило искушения, без всякого снисхождения заставив испытать на себе то, что отшельники и святые называли огненным крещением: когда человек, дабы снискать жизнь вечную, по собственной воле входил в разверстые врата преисподней и там, в негасимом огне адских мук либо лопался раскаленный добела сосуд скудельный, либо сам Господь вдребезги разбивал горнило. Мое Он разбил в самое последнее мгновение, когда я был на волосок от гибели; кратким описанием этого я и закончу мои записи.

Вначале был ад. В каких только обличьях не являлась мне — даже средь бела дня! — Асайя Шотокалунгина! Какой-то фантастический карнавал, калейдоскоп масок, за каждой из которых была она, она, она — кружившая мне голову восхитительным очарованием своей неподражаемо нежной, по-детски невинной жестокости, ослеплявшая умопомрачительной наготой своего божественного тела.

Асайя Шотокалунгина была всюду. Кусая в кровь губы, я произносил формулы заклинаний, и она покидала меня, смиренно потупив взор с такой трогательной тоской неразделенной любви, что сердце рвалось на части... Нет в мире слов, способных хотя бы приблизительно передать, чего стоило мне устоять пред этим ангельским взором, молящим о снисхождении.

Но уже в следующее мгновение, едва растворившись в воздухе,

она, тысячеликая, всплывала во всех отражающих поверхностях моего дома: в полировке шкафа, в наполненном водой бокале, на лезвии ножа, в опаловых бельмах оконных стекол, на выпуклой стенке графина, в хрустальных подвесках люстры, в белом кафеле печи. Мои муки возрастали тысячекратно, ибо Асайя, соскользнув в иную плоскость моих чувств, не только не становилась дальше, но и наоборот — приближалась, и я ощущал ее обжигающую близость постоянно, в любое время дня и ночи. Если раньше я пытался изгнать княгиню усилием воли, то теперь она, отразив мой волевой импульс, обратила его на меня самого, и... я стал вожделеть ее: отныне мою душу раздирали две взаимоисключающие страсти — одна с проклятиями гнала Асайю прочь, другая умоляла вернуться...

А когда чувства мои стали корчиться в адском пламени невыносимого вожделения, я подошел к флорентийскому зеркалу Липотина, на которое еще загодя в недобром предчувствии набросил покрывало, сорвал с него завесу и, уже не владея собой, заглянул в зеленый омут...

Она лежала у самой поверхности, на мелководье, развернув ко мне свою обнаженную грудь, и ее невинный целомудренный взор, затуманенный слезами, молил о пощаде. Волосы на моей голове встали дыбом, я понял: это конец!..

Собрав последние силы, я размахнулся и в отчаянье ударил кулаком по зеркальной глади, разбив ее на тысячи острых брызг...

И образ Асайи вместе с отравленными ею осколками проник через порезы в мою кровь и вспыхнул там черным инфернальным огнем. А из крошечных, рассыпанных вокруг по полу зеркальных кристалликов, мультиплицированная несчетным количеством копий, закатывалась сумасшедшим смехом тоже она — Асайя, Асайя, Асайя... Нагая, хищная, вампиричная, многократно повторенная... Но вот она вышла из осколков, как резвящаяся сирена выныривает из воды, и, по-прежнему заходясь от смеха, двинулась на меня со всех сторон, подобно несметным ордам соблазна, — тысячетелая, неуязвимая, алчная, агрессивно-похотливая, с тяжелым, сладострастным дыханием...

Атмосфера в доме стала ароматом ее кожи...