Мозаика Парсифаля - Роберт Ладлэм

— Я работал у Меннингера с доктором Шраммом — с тем, который настаивал на пяти минутах. Он лучший в стране нейропсихиатр. Я помогал ему по технической части — сканеры мозга, электроспектрографы и прочие подобные штуки. И сейчас продолжаю это занятие.

— Здесь, наверное, приборов достаточно?

— Средств не жалели.

— Я все же одного не могу понять, — заметил Майкл, в очередной раз обратив внимание на фасады несуществующих зданий, гипсовые модели и увеличенные фотографии различной формы, расставленные на ухоженных лужайках, — ведь все эти муляжи, напоминающие декорации из фильма ужасов — их кто-то же строил? И каким образом удалось убедить строителей сохранить тайну? Слухи должны были витать над всем югом Джорджии.

— Если и так, то не по их вине. Я имею в виду строителей.

— Каким же образом им заткнули рот?

— Они сейчас далеко. Во многих сотнях миль отсюда, ведут полдюжины других строек.

— Как это?

— Вы уже сами сказали как, — ухмыльнулся юный доктор. — Кино. Весь комплекс был построен канадской компанией, которая полагала, что ее нанял прижимистый кинопродюсер с Западного побережья. Они начали сооружать декорации через сутки после того, как Инженерный корпус закончил строительство ограды и переделал существующие здания для наших целей.

— А как же геликоптеры, которые прилетают сюда из Саванны?

— Они летают по строго установленному маршруту и садятся в специально установленном месте у ограды; пилоты ничего не видят. В любом случае, кроме президентской и еще пары машин, все вертолеты относятся к ведомству военного Квартирмейстера. Летчики считают, что снабжают команду, ведущую океанические исследования, и у них нет оснований думать иначе.

— А обслуживающий персонал?

— Мы — врачи. Несколько техников — мастеров на все руки, несколько человек прислуги, охранники и взвод солдат с пятью офицерами. Они все из армии, даже экипаж патрульного катера.

— Что им сказали?

— По самому минимуму. Не считая нас, чуть больше остальных знают техники и прислуга. Но их просвечивали так, будто собирались засылать в Москву. Ну, охранники, конечно. Ну, об этом вы сами знаете. Похоже, что вы с ними познакомились.

— С одним — точно. — Джип, поднимая клубы пыли, катил по разбитой грунтовой дороге. — Я не могу понять присутствие армии. Неужели и они молчат?

— Начнем с того, что их никуда не выпускают за пределы острова, впрочем, как и нас, честно говоря, таково официальное распоряжение. Но даже если бы это было и не так, об офицерах беспокоиться нечего. Они все из Пентагоновской элиты и каждый видит себя в будущем председателем Объединенного комитета начальников штабов. Они не проболтаются. Молчание — гарантия их продвижения по службе.

— А рядовые? Они же должны пыхтеть как паровой котел.

— Вы демонстрируете пример стереотипного мышления. Молодые ребята вроде этих в свое время высаживались десантами на побережьях, дрались в джунглях.

— Я всего-навсего хотел сказать о неизбежности слухов, невероятных историй, циркулирующих среди солдат. Каким образом их удается приглушить?

— Ну, прежде всего, они и видят-то не так много, во всяком случае, ничего серьезного. Им сказали, что остров Пул — полигон, на котором тренируются на выживаемость. Все совершенно секретно. Десять лет за решеткой, если проболтаешься. Их тоже всех проверяли, но это обычная армейская часть. Здесь их дом.

— Все же это звучит не очень убедительно.

— Но ведь всему приходит конец, не так ли? Осталось недолго ждать, когда все эти предосторожности перестанут иметь значение.

Хейвелок вскинул глаза на психиатра. «Об этом на острове Пул не знает никто. Ни доктора, ни технический персонал...» Так, кажется, говорил Беркуист? Неужели кто-то ухитрился проникнуть в тот склеп, в ту страшную комнату-сейф? Вслух он спросил:

— Что вы хотите этим сказать?

— В один из дней Мэттиас тихо уйдет от нас. Когда его не станет, все слухи не будут иметь значения. О всех великих людях после смерти рассказывают легенды. Таковы правила игры.

— Да. Если останется кому в нее играть, доктор.

— Доброго здоровья, дружище, — негромко произнес по-чешски Майкл, выходя из дома в залитый солнцем сад. Мэттиас сидел в том же кресле в конце извилистой, мощенной плитами дорожки, там же, где он находился прошлой ночью. Тень развесистой пальмы укрывала его от палящих лучей. Хейвелок продолжил по-чешски — быстро, но почти нежно. — Я знаю, что огорчил вас, мой дорогой друг, и теперь хочу устранить возникшее между нами недоразумение. Ведь вы мой любимый учитель, мой единственный отец. Неправильно, когда между сыном и отцом начинает возникать отчуждение.

Мэттиас свернулся в своем кресле, пытаясь уйти в тень. Солнечные блики, пробиваясь сквозь листья пальмы, освещали его испуганное лицо. Постепенно прикрытые очками в черепаховой оправе глаза затуманились, в них появилась тень неуверенности, — возможно, звуки знакомой с детства речи пробудили какие-то давние воспоминания, какую-то просьбу ребенка, обращающегося к отцу... Смысл не имел значения. Родной язык, мягкая интонация, нежное звучание произвели должный эффект. Теперь надо прикоснуться к нему. Прикосновение — чрезвычайно важный символ иного языка, символ воспоминания. Майкл подходил ближе, его слова лились в равномерном ритме успокаивающей мелодией. Они привносили в сад иное время, иную страну.

— Вы помните холмы над нашей величавой Влтавой с ее красивыми мостами? Снег, кружащийся над площадью Святого Винчесласа... озеро Стиба летом... долины Вач и Нитра, убегающие к горам?

Они соприкоснулись. Ладонь ученика легла на руку учителя. Мэттиас вздрогнул, задышал тяжело, его другая рука поднялась с колен и прикрыла запястье Майкла.

— Вы мне сказали, что я не понял, что я никогда не пойму. Но это же совсем не так, учитель... отец. Я могу понять. Я просто обязан понять! Ничего не должно стоять между нами... никогда. Я всем обязан только вам.

Глаза Мэттиаса прояснились, взгляд сосредоточился, но в этом взгляде вдруг появилось что-то дикое, что-то безумное.

— Не надо, Антон, умоляю, — поспешно выговорил Майкл. — Скажи мне, в чем дело. Помоги мне. Помоги мне понять.

Послышался едва различимый хриплый шепот, так же как и прошлой ночью. Только сейчас сияло солнце и язык был иным, слова были иными.

— Самые страшные договоры на земле... Окончательное решение... Вот этого ты никогда не поймешь... Но ты видел их всех... они приходят и уходят... эти, ведущие переговоры! Приходят ко мне! Умоляют меня! Мир знает, что я могу, и он обращается ко мне! — Мэттиас остановился и столь же внезапно, как и в прошлый раз, с шепота сорвался на дикий крик, словно увидел ночной кошмар средь бела дня. — Уйди от меня! Ты предашь меня! Ты всех нас предашь!

— Но почему?

— Потому что ты знаешь!

— Нет, я ничего не знаю!

— Предатель! Ты предал своих соотечественников! Ты предал своего отца! Предал весь мир!

— В таком случае почему бы меня не убить? — повысил голос Майкл, понимая, что больше ничего не остается, что пути к Антону Мэттиасу уже нет. — Почему вы не приказали меня убить?

— Прекращайте, Хейвелок, — прокричал из дверей молодой доктор.

— Еще не время! — рявкнул в ответ Майкл по-английски.

— Хватит, черт побери!

Майкл уставился в лицо Мэттиасу и заорал, снова переходя на чешский язык:

— Послушайте меня! Вы могли меня убить, но не сделали этого! Почему? Я ничто по сравнению с миром, по сравнению с вашим «окончательным решением»! Что же вас остановило?

— Это все, мистер!

— Оставьте меня в покое! Он должен сказать!

— Что сказать?

— Говори, старик! — Майкл схватил подлокотники кресла и, глядя ему прямо в глаза, выкрикнул: — Что тебя остановило?!

Взгляд Мэттиаса вновь прояснился, и он хрипло прошептал:

— Вы ушли с конференции, и мы вас больше не видели. Мы не смогли вас найти. Мы должны знать, что вы делали, с кем говорили. Безумие.

— Все, Хейвелок. Конец. — Врач уже был рядом. Схватив Майкла за руку, он потащил его прочь. — О чем вы говорили? Я понял только, что вы говорили по-чешски. Что он вам сказал? Передайте дословно!

Хейвелок пытался избавиться от тяжелого ощущения полной безнадежности, тщетности всех усилий. Взглянув на доктора, он вспомнил, что молодой человек именно этим словом определил ситуацию. Нет, не стоит опускать руки.

— Пересказ вам ничего не даст. Он вернулся в свое детство. Это была бессмысленная болтовня... разозленного и испуганного ребенка. Я думал, что он мне что-то собирается сказать. Но ничего не последовало.

Доктор кивнул, у него были глаза умудренного жизнью человека.

— С ним это часто, случается, — сказал психиатр, успокоившись. — Это дегенеративный синдром стариков, рожденных в другой стране, с иным языком. При этом нет большой разницы, нормальные они или ненормальные. И те, и другие одинаково погружаются в прошлое. А почему бы и нет? Они заслужили покой... Простите и не огорчайтесь. Вы старались изо всех сил. Пойдемте, я отвезу вас. На посадочной площадке вас ждет вертолет.