Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля - Иоганнес Бехер

— Слышали? — крикнул нам с улицы в окно Мопс. — Перед казармой на Тюркенштрассе толпятся солдаты в походной форме защитного цвета.

— Защитного? — так и подскочил Гартингер.

— Защитного! Ну, наконец-то! — вырвалось у меня.

— Я хочу записаться добровольцем! — снова крикнул Мопс, дожидавшийся нас внизу.

«Вода в нем большей частью темно-голубого цвета»… На столе все еще лежал раскрытый Бедекер…

У широких ворот казармы группами стояли солдаты лейб-гвардейского пехотного полка в новенькой походной форме.

— Что случилось? — спросил, подойдя к одному из них, Гартингер.

— Ничего не случилось! Война случилась! — Солдат благодушно рассмеялся и продолжал разговор с товарищем.

На казарменном дворе послышались слова команды, часовые взяли на караул, и отряд, возглавляемый лейтенантом, вышел на Тюркенштрассе. За марширующим отрядом сомкнулась безмолвная толпа любопытных, время от времени в это удаляющееся безмолвие падала энергичная барабанная дробь.

— Сейчас, верно, объявят, что мы вступили в состояние войны, — сказал за моей спиной запыхавшийся толстяк.

Кругом делились новостями: в Обервизенфельде пойманы два сербских шпиона, переодетых монахинями. Эти разбойники, эти негодяи намеревались отравить колодцы… Над Нюрнбергом уже видели вражеский самолет… Да, да, это правда, в Восточную Пруссию ворвались казаки, они рубят женщин, стариков, детей — всех без разбору…

Порывисто обернувшись к нам, Мопс сказал:

— Наконец-то пришло великое слияние. Наконец-то все мы — единый народ… Я иду добровольцем…

Раздалась барабанная дробь, и лейтенант объявил, что Германия вступила в войну. Многие в толпе нерешительно сняли шляпы. И еще долго после того, как отряд покинул площадь, люди, точно пригвожденные, не двигались с места.

Под перезвон курантов разводящий вел по Бринерштрассе смену караула. Громовое «ура» прокатилось по площади. Оркестр играл «Стражу на Рейне». Мопс запрокинул голову и пел, пел… Я дотронулся до него:

— Пойдем!

Он отвернулся:

— Мне с вами говорить не о чем… Для вас нет ничего святого… — Песня отдаляла от нас Мопса, что-то непроницаемое окутывало его, до него не доходил ни один из наших доводов.

— Послушай, ведь все это не так, да слушай же… — пытался я переубедить Мопса, но он оттолкнул мою руку:

— Брось! Смысла нет начинать теперь разговоры… Все равно мы не поймем друг друга…

На некоторых домах уже развевались флаги. Люди собирались группами, то тут, то там раздавалось «да здравствует!..», «ура!». Офицерам, ехавшим в автомобилях, прохожие махали руками, шляпами. На трамвайной остановке к одному офицеру подошла, ковыляя, старушонка и поцеловала ему руку.

У многих, попадавшихся нам навстречу, походка была какая-то окрыленная. «Что нового?» — спрашивали незнакомые люди и говорили друг другу «ты». Война как будто всех сроднила.

— Война! Наконец-то! — радостно кричал парикмахерский подмастерье толстой женщине, укреплявшей на балконе второго этажа черно-бело-красный флаг. Трамваи шли, разукрашенные флажками.

— Воодушевление все-таки хорошая штука, — нерешительно сказал я Гартингеру.

— Конечно, хорошая, но при всем желании я не могу найти ничего хорошего в том, что французский и немецкий рабочий должны убивать друг друга и умирать геройской смертью за интересы своих хозяев. Ничего хорошего тут нет.

Это было сказано с такой ненавистью, что я позавидовал Гартингеру.

— Ну, что, господа антимилитаристы? — весело приветствовал нас старик Гартингер. На столе лежало разостланное и размеченное мелом сукно защитного цвета, готовое к раскройке. Два новеньких мундира висели на распялках. Мать Гартингера сидела за швейной машиной. — Ох, и работы привалило, доложу я вам… Сегодня же надо будет подыскать второго подмастерья. А что, не примерить ли нам этот новенький мундирчик?…

Мы молчали, но старика это не смутило.

— Да, да, уж раз мы воюем, то разговор другой. Авось наши еще не окончательно потеряли совесть, утихомирятся и пойдут воевать!.. Ведь вот не сумели предотвратить войну! Я и сам не прочь, взяли бы меня только на фронт! Вылез бы я из этого старого болота, повидал бы свет божий. Со времени моих странствий, вот уже двадцать лет, я все сижу на этом столе, да и старуха была бы довольна. Верно, старая, а?

— Конечно, убрались бы вы оба, я бы хоть немножко спину разогнула…

— Ладно, подождем, что скажут наши вожди, хотя, думаю, против войны у них руки коротки. Иначе с ними расправятся, как с Жоресом. Пиф-паф! — Он поднял руку и сделал вид, что спускает курок. — Я это всегда говорил…

Он засвистал «Стражу на Рейне» и зачикал ножницами.

В прихожей было темно. Гартингер, казалось, заблудился в собственной квартире. Я взял его за руку:

— Осторожней, не ушибись! — Я сразу нашел в темноте дверь и вывел Францля на лестницу. Едва очутившись на улице, он распрощался со мной и ушел.

Невольно зашагал я в ногу с незнакомцем, шедшим впереди, тот, в свою очередь, приноравливался к прохожему, который двигался перед ним, вся улица шагала в ногу. Знакомые, здороваясь, уже не снимали шляп, а козыряли. Многие уступали офицерам дорогу и чуть ли не вытягивались во фронт.

Вдруг, с криками и гиканьем, пронеслась толпа, преследуя шпиона. Кто-то уверял, что сам видел автомобиль, доверху груженный золотом.

«Наконец-то! Наконец!» — маршировал старый Любитель игры в войну. «Наконец-то! Наконец!» — следовали за ним Палач и Трус, Чемпион по плаванью и Скучающий болван. «Наконец-то! Наконец!» — торжествовал Беснующийся хам, а на украшенном флагами балконе стоял Фек, перегибался через перила, приветственно махал рукой и хлопал в ладоши: «Наконец-то!»

«Наконец-то, наконец все переменится», — сулила война.

«Наконец-то, наконец!» — возгласил старый социал-демократ, и «Наконец-то, наконец!» — сказал я, гуляя по берегу озера Гарда; «вода в нем большей частью темно-голубого цвета».

Я попробовал переменить шаг. Идти медленнее, как доктор Гох, словно теперь каждый мой шаг был очень важен.

Но стремительный поток увлекал меня за собой.

Почему вы так торопитесь? Куда спешите?

Как заставить миллионы людей на земле, неведомо куда торопящихся, остановиться и взглянуть на плывущие в высоком бесконечном небе облака: «Ради чего? Куда?»

В кафе «Стефани» анархист рявкающим начальственным голосом читал манифест, в котором он, анархист, тоже клялся защищать свою родину, Германию. Зак брезгливо отмахнулся и сплюнул.

Впорхнула Магда.

— Кто напишет для меня пару симпатичных патриотических куплетиков? — завертелась она по залу.

— На сегодняшнем сеансе я вызову дух Бисмарка. Феноменально, а? — прошла она, приплясывая, мимо меня.

— Магда, Магда! — позвал ее Зак, но она уже выпорхнула в дверь и только на пороге обернулась:

— Война положит конец этой повальной лжи… Наконец-то! Урра!

Доктор Гох, скользя вокруг бильярда, доказывал необходимость вторжения в Бельгию, при этом он залихватски размахивал кием и вдруг вскинул его на плечо, как винтовку.

— Война — это могучий акт психического освобождения человечества, целительное избавление от массовых комплексов.

— Смир-р-но! На кра-ул! — насмешливо скомандовал Крейбих, и доктор Гох, ко всеобщему удовольствию, не отдавая себе отчета, что с ним происходит, испуганно выполнил команду. Винтовку ему заменил кий.

— К ноге! Вольно! На кра-ул! Сомкнуть строй! Шагом марш! — командовал Крейбих, а доктор Гох дефилировал перед ним.

Хозяин кафе, облаченный в длинный сюртук, подошел к Гоху.

— Господин доктор, поздравляю.

Кельнер склонился перед ним в поклоне:

— Чисто сделано, господин доктор.

Фрейлейн, стоявшая за буфетной стойкой, кивала доктору Гоху:

— Браво! Чудесно!

Крейбих переходил от стола к столу:

— Ну, разве Германия не победит, если даже такое дрянцо…

И только Зак все отплевывался:

— Тьфу! Тьфу! Тьфу!

Поэт в красном шарфе подсел к Заку:

— Я, знаете ли, решил пойти добровольцем, ведь это тоже род самоубийства.

— Убирайтесь к черту! — заорал на него Зак, и вдруг перед Заком, поигрывая бицепсами и наступая на него, вырос художник Крейбих.

— Эй, господин хороший, что вы здесь плюетесь без конца, на кого, на что вы плюете? — крикнул он. — Мы, богема, не ударим лицом в грязь на поле чести, а может быть, вы другого мнения? Так скажите прямо!

Щеки Крейбиха побагровели и вздулись, лицо его походило на злокачественную опухоль.

— А вы, молодой человек, — он смерил меня свирепым взглядом, — вы, как я имел случай убедиться, страдаете заторможенностью движений? Не беспокойтесь, вас-то уж вылечат…

— Идемте, Зак! — Я силком вытащил его из кафе.