Современная финская новелла - Мартти Ларни

— Вот как дело было, — вздохнул он и улыбнулся. — Особенно доставалось тем, кто попадал в одиночку. Один, вернувшись оттуда, все говорил: «Не могу спать — кажется, что стены над головой нависают». Мы ему тогда: «Протяни-ка, парень, руки и убедишься — стены там, где им положено быть». А он нам: «Нет, так еще хуже, стоны дугой выгибаются». Понимаешь, их там держали день и ночь в темноте или совсем не выключали света, так человек терял ощущение времени и пространства.

— Многие кончали плохо, — старик покачал головой. — С одним товарищем вот что приключилось. У него в доме, в деревне, мы проводили собрание, до войны еще, ну а когда подошло время возвращаться в город, — хозяин должен был нас довести до автобуса, и дорогой собирались продолжить разговор, — он вдруг остался дома. Один из нас пошел узнать, из-за чего задержка. И оба не идут. Тут уже я отправился за ними. Вижу, сидит хозяин на кровати и как-то странно глядит на нас. Я ему: «Что с тобой?» Он только шикнул: «Тихо, мол». Я ему тогда: «Что за черт, пора нам двигаться, дел-то сколько!» А он свое: «Лесом идти нельзя, там на каждом дереве микрофоны». Успел уже снять ботинки.

— А во время войны в тюрьме приходилось быть начеку, — сказал он, вздохнув: вид у него при этом стал озабоченным. — На допросах держались стойко, но, возвращаясь в камеры, многие падали духом, теряли веру. Регулярно попадались на удочку фашистской пропаганды. Ведь в то время Гитлер рвался к Москве и Ленинграду, и казалось, нет в мире силы, которая способна его остановить. На счастье, были среди нас и более опытные товарищи. Они-то знали больше нашего. Многие из них бывали в Москве и слышали кое-что о советских стратегических планах. Просидим так вместе всю ночь напролет, и потом опять на допросах держимся.

— Я знаю одного человека, у которого после пыток ноги отнялись, — вспомнила Каарина.

Старик на мгновение умолк.

— Он пострадал за правое дело, — неожиданно резюмировал он. — Знает об этом и не так сильно горюет. Совсем не то — инвалиды войны. Воевать их вовлекли обманом. Думали, так нужно, русские, мол, идут. Теперь, когда мало-помалу приоткрывается правда и когда ветеранов с их незажившими ранами лишают последних грошей, остается одна только леденящая горечь. Сами же они отчаянно цепляются за лживые посулы, на которые попались однажды. По-другому просто не могут.

Тут старик рассмеялся: вспомнил своего брата.

— Он прикинул, что у него есть шанс выбиться в люди. Для этого вступил в шюцкор. На фронт пошел в числе первых. Его уважали и боялись. Больше всех боялся его я сам: родной брат, а мог бы и пристукнуть, окажись я на его пути. Но с войны он вернулся цел и невредим, таких пуля не берет что-то. И его чертовски злило, что пришлось работать по прежней профессии, на лесопилке. Вскоре из-за несчастного случая потерял руку — оторвало станком. А теперь считает себя инвалидом войны.

Старик снова закурил, на этот раз сигару поменьше. Едкий дым щекотал нос.

— Правда, брат в этом смысле все же не то что третий начальник тюрьмы Таммисаари, — усмехнувшись заметил он. — Из-за нас там дважды меняли начальников. И вот когда третьего по счету назначили, он поклялся, что не мытьем, так катаньем… Сказал каждому в отдельности и всем вместе: черт бы вас побрал, вон там, за колючей проволокой, три тысячи вооруженных шюцкоровцев, и если будете молчать, мы их на вас спустим, и тогда не слышно будет, даже если заговорите. Нас, политических, было человек шестьсот. И все поочередно ответили: «Приводи своих лапуасцев[58], сразимся с ними, черт побери!»

Каарина поинтересовалась, чем все кончилось. Старик рассмеялся.

— Да, ничем, собственно. Никого на нас не спустили. Не знаю до сих пор почему. Конечно, может, и были там молодчики под ружьем. Позднее слышали, как он бахвалился, мол, будь у него рота таких ребят, так он всю Финляндию в три дня захватил бы, и помешать ему в этом не смог бы даже господь бог! Вот какой человек был!

Они посмеялись вместе и долго потом сидели молча. Каарина заметила, что не слышала ни слова из речей, с которыми выступали на площади. Надо будет почитать в газетах, о чем говорили ораторы.

— Нас они называли непреклонными, — вдруг произнес старик.

— Как это?

— Нас, бывших политзаключенных, наши противники называли именно так. Особенно в шестидесятые годы. Конечно, так, без сомнения, и было на самом деле. Нас ведь ковали тяжелым молотом на твердой наковальне, иначе не получалось. Если бы мямлили и выжидали, то все вместе отдали бы богу душу. А что нам, по сути дела, изволили предложить теперь? Да все тот же мусор, что и прежде: салонность, чистую линию, безликость, приспособление к антинародной политике…

— Я тоже так считаю, — тихо сказала Каарина.

Старик взглянул на нее, расправил плечи и замолчал. Спина у него была сутулой, лицо все в морщинах, ясно, что на его долю выпали страдания и невзгоды. Она посмотрела на его руки, на худые ноги и подумала, что в охранке арестованных били часами. Как же все выносили узники тюрем? Может, это были особые, исключительные, скроенные из необычайно прочного материала люди? Герои, наделенные исключительными качествами, кормчие истории? Корректные, с прекрасной выправкой, положительные? Но ведь этот маленький сгорбленный старик был совершенно обычным для своего возраста человеком: он потерял здоровье в сырых камерах и застенках, отдал все силы борьбе, оплакивал в тюрьме свою участь и вновь обретал силу духа. Вот в чем, оказывается, геройство: вместе с товарищами всю ночь напролет, вместе за любое дело! Уж не в этом ли великая линия истории?

Но вот появились розовощекие, едва ли заглядывавшие в труды Маркса молокососы и стали разъяснять ветеранам, что же такое социализм. Что социализма просто-напросто нет. Что это голая теория, отдаленная ступень общественного развития, к которой страны катятся как бы механически, что происходит слияние в огромный исторический поток, ведущий к социализму, но что последний существует только в СССР да еще в нескольких странах. Напрасны поэтому борьба в подполье и сидение в тюрьмах, ни к чему учеба, песни борьбы — пустое времяпровождение, исторический пережиток, ведь теперь идут к социализму вполне естественным путем, управляя капиталом, дожидаясь крупной интеграции, стараясь образумить человека. Мы движемся как по скользкому льду. Теперь необходимо взять кормило власти в свои руки, точнее, взяться за фалды платья, прикрывающего власть. Уцепившись за них, вы останетесь чисты.

Таков он, современный социализм, это как бы часть неба, которую завоюют смирение и терпеливость; общественные проблемы горячо обсуждают теперь со своими противниками, ведь классовый враг — понятие неблагозвучное, доставшееся от прошлого, и его не следует даже употреблять. Противоречия существуют, но только не между людьми, а со временем не станет и противоречий, ведь они лишены теперь основы и терминологического оформления.

Старик сидел и как-то странно молчал. Каарина испытывала еще большее волнение, глядя на скромные демисезонные пальто демонстрантов, войлочные шляпы, поношенные воротнички рубашек и ноги, идущие только вперед.

— Они бубнят свои теории тем, кто лишь полвека назад стал основой всего — полом в доме и мостовой на улице; чтобы были пол и мостовая, прочный фундамент, на который можно ступить, фронт сопротивления, позволяющий сказать грядущим поколениям: мы не чувствуем вины перед вами.

Смущенье, недовольство собой охватило Каарину. Конечно, она пренебрегала общественными обязанностями, недостаточно активно ходила на собрания, не очень добросовестно сотрудничала в газете, не проявляла нужной инициативы у себя в профсоюзе. Но как было успеть ей с двумя детьми? А как мог он?

— Я тут наговорил, конечно, всякого, — сказал он, как бы извиняясь. — Но так долго пришлось молчать. Если бы начал обманывать, то как бы искусно ни делал этого, все равно проговорился бы. Оставалось, стало быть, одно — молчать. Теперь я исправил свой промах.

Старик поднялся, отряхнул пальто, поправил шляпу и зашагал, сухой, маленький, вниз по ступенькам. Тут ему повстречался знакомый, с которым он остановился потолковать.

С первыми завершающими демонстрацию звуками «Интернационала» толпа на площади заметно поредела. Люди спешили в разные стороны: кто занять место в кафе, кто купить порцию мороженого, а кто просто домой обедать. Все вдруг кончилось, флаги у входа в церковь безжизненно повисли, главное событие года стало уже историей.

Вместе со всеми они вышли к Александровской улице. В узких местах возникала толчея, приходилось останавливаться и пережидать. Люди стояли, прижавшись друг к другу, чувствовалось дыхание огромной толпы.

«Скоро все закончится», — подумала Каарина.

С одной стороны, ей хотелось пойти к отцу. Дома было пусто и тоскливо. А с другой, — нельзя же просто так обещать. Обещать? Ведь не об отступлении идет тут речь? Почему они не могут пойти, раз уж приглашены однажды, пусть даже истекло полгода с того момента, как звали их в последний раз? По ее вине все так, в сущности, и вышло, она ведь отказалась тогда.