Антология сатиры и юмора России XX века. Том 2. Виктор Шендерович - Виктор Анатольевич Шендерович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И чуть ли не само, на нашу общую голову, предложило «Винни-Пуха». Через неделю я «Винни-Пуха» принес. Руководство обрадовалось мне как родному, угостило чаем с печеньем — и минут пятнадцать мы беседовали на общегуманитарные темы. Руководство легко цитировало Розанова, Достоевского и Ницше, время от времени пере-ходя на английский. Мы только что в гольф не играли в кабинете… Я разомлел от интеллигентного общества.
Наконец руководство взяло сценарий и начало его читать. Прочитав же первую строчку, вдруг тоскливо и протяжно прокричало несколько раз одно и то же довольно демократическое отечественное слово. Я забеспокоился и спросил, в чем дело. Оказалось, дело как раз в первой строчке — известной всей стране строчке из одноименного мультфильма: «В голове моей опилки — не беда!» И конечно, в «Куклах» ее должен был спеть Самый-Самый Главный Персонаж — но скажите: разве можно было, фантазируя на темы «Винни-Пуха», обойтись без опилок в голове?
Я доел печенье и ретировался, проклиная Алана Милна, Бориса Заходера и всех, всех, всех….
Конечно, теперь оба непошедших сценария можно опубликовать, но, как говаривал один персонаж у О’Генри, «песок — неважная замена овсу»…
Впрочем, случалось, что в невоплощении написанного были виноваты и первые лица страны. Так и не увидела экрана песенка про маркизу, у которой все хорошо, все хорошо… Написана песенка была зимой 96-го, когда рейтинг Ельцина ушел глубоко за ноль — и казалось, никогда не вернется обратно. Но места ей в текущих программах не нашлось, а пока мы думали, что с этим шансоном делать, Борис Николаевич вышел из ступора — и произведение стало совершенно неактуальным.
Пропал сценарий — но, как говорится, других бы бед не было!
…К лету 95-го программа набирала ход, и все складывалось для нее неплохо — хорошая пресса, высокий рейтинг, — однако же для настоящей славы народной не хватало самой малости. Не хватало преследования со стороны властей.
Этот путь к славе — самый короткий и, пожалуй, самый российский. Не будем тревожить тени Полежаева и Герцена, есть примеры и ближе.
Злые языки утверждают, что в начале шестидесятых молодой, но уже хорошо известный в интеллигентских кругах Андрей Вознесенский поил в цэдээловском буфете молодогвардейского критика Елкина, подталкивая последнего к написанию рецензии на себя. А критик Елкин певца Гойи и треугольных груш не переносил и в трезвом состоянии. Долго уговаривать его не пришлось: Елкин все, что про Вознесенского думал, написал и отнес в «Правду». И «Правда» это, разумеется, опубликовала. И Вознесенский проснулся знаменитым уже на всю страну, потому что ежели у нас кого метелят в центральном органе — тот, считай, на пути к Нобелевской премии…
Я готов присягнуть, что не поил бывшего и.о. генпрокурора России Алексея Ильюшенко — хотя бы на том основании, что к телу последнего меня бы близко не подпустили. Уголовное дело против программы возбудилось само.
А впрочем, конечно, не само. Знавшие бывшего и.о. генпрокурора утверждают, что тот моргнуть не смел без высочайшего одобрения… Конечно же, был ему звонок, да чего там! — мы знаем, из чьего кабинета звонок, и знаем достоверно.
От кого знаем — не скажем. Как писал Сталин Рузвельту, «наши информаторы — скромные люди».
…Непосредственным раздражителем для уголовного преследования стала программа «На дне». Горьковская пьеса пришлась как нельзя более кстати после повышения минимального размера пенсий — до 52 тысяч рублей в месяц.
Причем, что интересно, среагировала власть не на саму программу, а на появившуюся через несколько дней после нее рецензию в «Советской России», где наши шутки со смаком пересказывал заместитель главного редактора этого органа, некто Евгений Попов.
(К слову сказать, этой милой забавой — пересказом чужих шуток — этот Попов пробавлялся целый год. Понять «совраскиного» зама можно: классовой ненависти у «патриотов» навалом, а вот шуток своих бог не дал… Целый год шутили мои.)
Так вот, тринадцатого июня было возбуждено уголовное дело, а четырнадцатого я узнал, что такое проснуться знаменитым. Встречи со мной вдруг возжелали все — от воркутинской многотиражки до новозеландского телевидения. Вскоре я научился произносить фразу из кино про ненашу жизнь: «У меня есть для вас двадцать минут» — но разговаривал все равно до тех пор, пока не кончалась слюна. Я давал по пять-шесть интервью в день. Месяца полтора в буквальном смысле не отходил от телефона.
Даже странно, что в эти недели мы умудрялись еще и выпускать программу.
Признаться, происходящее мне нравилось. Человек я скромный и долгое время считал успехом, когда меня узнавала собственная теща, а тут… После интервью для Би-би-си я начал с уважением разглядывать отражение в зеркале. После череды презентаций купил жилетку. Когда моим мнением относительно перестановок в правительстве начали интересоваться политологи, завел специальный батистовый платочек под цвет галстука и начал подумывать о политической карьере…
Когда позвонили из газеты «Балтимор сан» и спросили, что я думаю о деле Симпсона, зарезавшего свою жену, я почувствовал, что выхожу на мировую арену.
Вылечила меня распространенным в России путем шоковой терапии корреспондентка родной молодежки. Позвонив, она с ходу начала умолять об интервью, хотя я и не думал отказываться. Мы договорились о встрече, и я уже собирался повесить трубку, когда она сказала:
— Ой, простите, только еще один вопрос.
— Да-да, — разрешил я, давно готовый беседовать по любому вопросу мироздания.
— А вы вообще кто? — спросил корреспондентка.
— То есть? — не понял я.
— Ну, кто вы? Артист?
— А вы кому звоните? — поинтересовался я.
— Да мне редактор сказал: вот телефон Шендеровича, поезжай, срочно сделай интервью в номер, — а кто вы, не сказал… А я тут, в Москве, недавно…
Сейчас я думаю: этот звонок был организован моим ангелом-хранителем — в профилактических целях…
Впрочем, мне в те поры не только звонили, но и писали.
Вообще обратная связь — вещь полезная. В этом смысле я очень уважаю демократические жанры типа цирка или мюзикла. Писатель может позволить себе «взгляд и нечто», живописец — сесть голым под пустой рамой и назвать это инсталляцией… Актер имеет либо немедленный успех — либо немедленный же провал. На сцене и манеже нет простора для шарлатанства: там не увернуться от реакции публики. Эти условия жестче, но честнее.
Оценки своему телевизионному труду мы получаем в письменном виде. В период уголовного преследования программы почта, разумеется, многократно увеличилась. В основном это были слова поддержки, но иногда
