Теплоход "Иосиф Бродский" - Александр Проханов

Есаул сгруппировался в прыжке. Превратился в стрелу. Пронзил свое «лобное око» и влетел в коридор, чувствуя за собой гул взрыва, догоняющий клуб огня. Несся в туннеле, как частица в трубе циклотрона, разгоняемая магнитными вихрями. На стенах туннеля, как слайды, мелькали образы детства, мама и бабушка, янтарный столб колокольни, фиолетовый фонарь переулка. Волоколамские леса и деревни, седые стога на полях, плеск уток на вечернем болоте. Чудные женские лица, образы полузабытых друзей, горные снега Гиндукуша. Промерцали изразцы герат-ских мечетей. Мелькнули, как стоцветное пламя, фруктовые ряды Кандагара. Полыхнули красные пески Ре-гистана с ленивым караваном верблюдов.

Он несся по туннелю, приближаясь к свету. Последнее, что увидал, излетая наружу, — была крестьянская девочка, ее хрупкая шейка с красными бусами, бледное личико с голубыми глазами, лыковые лапоточки.

Вылетел из циклотрона и оказался в прохладной пустоте, в белом бесцветном объеме, где стены, почти невидимые, были озарены люминесцентным сиянием. Было прохладно, чисто. Как в огромном предбаннике, стояли голые люди. Они вытянулись несколькими длинными очередями, головы которых упирались в турникеты и будки, какие бывают в аэропортах при паспортном контроле. В будках кто-то сидел, но людей не пускали. Они терпеливо ждали.

Есаул встал в конец одной из очередей, чувствуя стопами прохладный кафельный пол, стыдливо прикрывая руками пах. Оглядывался. В соседних очередях было много знакомых лиц. Одни — из тех, кого он встречал при жизни. Другие — те, кого видел на фотографиях в семейном альбоме. Третьи — кто украшал своими портретами, литографиями и гравюрами исторические хрестоматии. Великие полководцы, вожди, открыватели звезд, создатели картин и учений, голые, терпеливые, стояли в очереди на прохладном полу.

— Почему мы ждем? — спросил Есаул стоящего перед ним человека. Тот, нагой, со следами обморожения, с бородой и печальным взором, напоминал генерала Карбышева:

— Ждем, когда явится Архангел Михаил. Без него суд невозможен.

— А где Архангел? — спросил Есаул.

— Задержался на земле, — ответил генерал Карбышев и отвернулся.

Они стояли на прохладном полу, среди бесцветного сияния, не отбрасывая тени, и ждали.

По Литейному проспекту шли неторопливо писатель Проханов и горбун — ссутулив узкие плечи, свернув на сторону мешающий горб, с болезненным выражением красивого лица. Они познакомились недавно у ампирной церкви, у ограды из турецких трофейных пушек, где когда-то в юности писатель встречался со своей первой любовью. Ждал у скованных цепями орудий, когда возникнет перед ним его любимая — белое, с ярким румянцем лицо, узкие, с вишневым блеском калмыцкие глаза, черно-стеклянные волосы. И через многие годы он все помнил, как тонко пахли эти чудесные волосы, как слабо благоухал духами ее батистовый платок, которым она закрывала его лицо, и Ленинград сквозь прозрачную ткань переливался, как морская волшебная раковина.

Они разговорились, трактуя каждый по-своему сюжет Страшного суда, разговор показался обоим интересным, и они, шаг за шагом удаляясь от церкви, продолжали дискуссию.

— Но рассматривает ли Господь на Страшном суде только дела, добрые или злые поступки? Или же на весы кладутся и помыслы, среди которых, как вы знаете, есть добрые, однако ими вымощена дорога в ад? — спрашивал писатель не без запальчивости, обнаружив в собеседнике некоторую склонность к софизмам.

— Больше скажу, — отвечал горбун, сияя голубыми глазами, яркими, как васильки. — Помыслы и намерения, как правило, бывают у человека осознанными. А вот сны принадлежат к бессознательному. Но и сны человеческие учитывает Господь на Страшном суде. Он любит сотворенного им человека и использует каждую, пусть самую малую возможность, чтобы оправдать его на Суде.

Они шли по набережной вдоль Невы, которую пересекало изрезанное волнами, золотое отражение петропавловской иглы. Отражение дробилось, рассыпалось и вновь стремилось собраться в золотой луч. Они проходили Эрмитаж, служебный вход с узорным чугунным крыльцом. На фасаде, в окнах кое-где сохранились выпуклые сиреневые стекла. Писатель вспоминал, как сюда, на крыльцо, выходила его любимая, работавшая искусствоведом Эрмитажа в отделе старинных знамен. Пускала его в подъезд, они подымались на второй этаж и стояли, взявшись за руки, глядя сквозь сиреневые стекла на Неву, Петропавловскую крепость, на луч, плещущий среди сиреневых волн.

— А творчество художника, которое есть его главное дело? Ведь книга писателя — его главный поступок, — допытывался Проханов, чувствуя в собеседнике опыт, которым не обладал сам. — Значит, Господь является тем литературным критиком, который один способен оценить художника высшим критерием? Поверить его искусство Добром и Злом и выявить в нем «райское» и «адское», что для обычных людей является невыполнимой задачей.

— Некоторые из ваших книг мне известны, — ответил горбун. — Все ваше творчество является сновидением. Жизнью, которая вам приснилась. Господь на Суде станет зачитывать те страницы, где вы пытались увековечить ускользающее, воскресить умирающее. Другое дело, удалось ли вам это. Это станет известно после вашей смерти.

Они проходили гостиницу «Астория», где несколько лет назад писателю была вручена литературная премия «Национальный бестселлер». Тогда весной, с букетом цветов, он вышел к Исаакию, восхищенный его непомерной мощью, сходством с библейским пророком, у которого копна золотых волос рассыпалась по гранитным плечам. Сейчас доступ к собору был перекрыт. Солдаты в касках и милиционеры в бронежилетах не пускали прохожих, разворачивали в сторону набережной.

— В чем дело? — спросил писатель утомленного милиционера с короткоствольным автоматом. — Нам нельзя пройти?

— Нельзя. Террористы пытались взорвать собор.

Они вернулись к набережной и вышли на Дворцовый мост. Стояли, любуясь Зимним дворцом, стрелкой Васильевского острова, ростральными колоннами, в чьих чашах пылали ветряные факелы. Здесь, на мосту, много лет назад писатель расстался с любимой, узнав, что она уходит к другому. Тогда Нева была черной, предзимней. По фарватеру в честь праздника стояли корабли Балтийского флота. Их контуры были очерчены гирляндами. Подводная лодка, усыпанная бриллиантами, чернела на ледяном отражении. Теперь, спустя много лет, он испытал боль в сердце. Горбун сочувственно на него посмотрел, словно угадал воспоминание.

— Кто вы? — спросил Проханов, заглядывая в лицо горбуна. — Мы с вами прежде встречались?

— Быть может, — ответил горбун. — Я собиратель и угадыватель снов. Я мог вам присниться.

Он вдруг стал расти, выпрямлялся. Горб исчез, худосочное лицо наполнилось силой и свежестью. Он возрастал огромно и мощно, уходя головой в небеса. Сверху из туманного неба сияло дивное молодое лицо. Белые крылья спускались на мост и ниже, волнуя речную воду. От него исходили сила, свет и лвэбовь. Оттолкнулся от моста босыми стопами так мощно, что сталь моста загудела. Прянул ввысь, взметая бурю воды, и умчался на небо с затихающим гулом, туда, где ожидали его души умерших.

Писатель остался один, глядя на лежащее у ног перо. Поднял, рассматривал. Перо было ярко-белое, с розоватым отливом, переходящим в нежную бирюзу. Тонко светилось. Задумчиво, держа перо, он перешел мост, углубился в линии Васильевского острова, где остановился в небольшой квартире, у знакомого литератора. Когда-то на Васильевском острове жила его исчезнувшая родня, в светлых комнатах собиралась большая семья, его деды и бабки, тогда молодые, жизнелюбивые, не ведающие грядущих несчастий.

Квартира, куда он поднялся, была пуста. На столе лежал чистый бумажный лист. Стояла старомодная стеклянная чернильница, полная свежих чернил. Он сел, не выпуская пера. Конец пера оказался заточен.

На белизне чудесно переливалось голубое и розовое. Он обмакнул перо в чернильницу и, побуждаемый таинственной силой, уповая не на память, а на чей-то звучащий в нем голос, начертал:

Ни страны, ни погостаНе хочу выбирать.На Васильевский островЯ приду умирать.Твой фасад темно-синийЯ в потемках найду.Между выцветших линийНа асфальт упаду.

Смотрел, как высыхают чернила. Думал, какой печальный и изысканный стих.

Июль 2005 — январь 2006 гг.