Империя Ч - Елена Крюкова

Он затравленно огляделся. Краска, кисть?.. Никакой краски. Кисти никакой. Откуда бы здесь им быть, моряк. О, моряк, на войне как на войне. На Зимней Войне тем более. Он вскинул голову, поглядел в старое женское лицо. Подслеповатые темные глаза, не переставая слезиться и блестеть, смотрели на него не сморгнув. Он, не глядя, протянул руку назад и взял со стола тонкий стакан, в него Курочка, должно быть, хотела налить ананасовый сок или испанское вино, чтобы угостить дорогого гостя с дороги. Сжал его в кулаке. Раздался хруст, на паркет посыпались осколки. Он поймал один летящий осколок, нацелился острием, резанул себя по запястью, там, где под сожженной Солнцем кожей бежали жилы, похожие на корневища старой сосны. Кровь хлынула, заливая его руку, колено, край стола. Он, смеясь, поглядел на старуху. Окунул палец в живую красную краску. Вот она, живопись. Вот оно, Искусство Рисованья и Изображенья Божественных Иероглифов.

Он медленно и горько начертил красную большую восточную буквицу у старухи на сморщенной груди, там, где бурно билось старое сердце.

— Что это за иероглиф?.. Назови… я же не вижу… зеркала же нет…

Он миг глядел на нее, падая в ее глаза всей жизнью.

— Ты давно знаешь этот иероглиф. Ты заучила его наизусть.

Она положила руку на грудь, закрыв ладонью нарисованный красный знак.

— Скажи!

— Хорошо. Я нарисовал тебе напротив сердца иероглиф “Фу” — “счастье”. Ты ведь этого хотела?.. Ты ведь счастлива… Лесико?..

Голос его слетел до шепота, низко парил над землей, над морем, над всеми пространствами и временами, что они прожили и исходили врозь.

Старуха прижала обе руки к груди молитвенным жестом.

— Я счастлива, Василий, что перед смертью увиделась с тобой. Я любила тебя. Я люблю тебя. Я поняла, что, кроме тебя, я на свете не любила никого. И это счастье. Ведь правда, это счастье?..

Она подняла к нему голову, отягощенную счастьем, доверчиво, просяще, как девочка. Какая же она еще маленькая, подумал он. Как не властно время над детством, над лаской, над любовью. Моя маленькая. Побила тебя жизнь.

Он протянул руку и тяжело, медленно погладил ее по голове, по слипшимся потным седым волосам.

— Конечно, это счастье.

Она отняла от разрисованной груди руку. Красный иероглиф “Фу” цвел на темной печеной коже. Она опять закрыла соски рукой, запоздало застеснявшись дряхлости и наготы, и алость взошла ей на морщинистые щеки.

Молчанье повисло в каморке. Девочка в углу больше не стонала. Свечка внутри китайского фонаря догорала. Вместе с ней догорала ночь.

Старуха вдруг вздернула подбородок.

Каким тихим голосом она сказала это слово, Господи.

— Убей.

Он задрожал.

Зачем?!

Губы его разлепились и сами сказали:

— Где же твой нож, Лесико? Он у тебя всегда торчал в волосах.

Он воззрился на седой, мышиный жалкий пучок, скособоченный на затылке. Пакля вместо ее чудесных мягких, чуть вьющихся волос. Девчонка из угла замученно косила в них газельим глазом.

— Ножа нет давно, — ответила старуха чуть слышно, нежно. — И зубов нет тоже, чтоб перегрызть жилы и выпустить кровь. Где мои зубы, Василий?!

ГОЛОСА:

Я думала, они сходят с ума, эти двое. Наша Лесико. Что с ней стряслось. Я лежу в углу и таращусь на них. Там, где у меня дыра от зуба, там свищет ветер. Он высвистывает странную, дикую мелодию. Я дрожу. Зуб на зуб не попадает. Она связала меня. Может быть, это припадок. Нет. Они связали меня, чтобы я не побежала к хозяйке, не вызвала Власти Вавилона и солдат, дабы солдаты связали ее и его, как сумасшедших, и утолкали живо в знаменитый Вавилонский госпиталь для душевнобольных. Она связала меня, чтобы не связали ее, чтобы не помешали ей сделать ее дело. Да ведь и не делают они с этим стариком ничего. Они лежат на полу молча, неподвижно, и даже не обнимаются, просто глядят друг на друга. У них странные глаза. У них глаза… без дна. У их глаз уже нет зрачков. Нет радужек. Я вижу — в призрачном кровавом свете красного фонаря — они пялятся друг на друга, таращатся, не отрывают глаз друг от друга, и в их глазницах черная бездна, и черноту прорезают дикие белые молнии. Это похоже на море в грозу. Идет большая волна. Большая черная, зеленая волна. Она идет, накатывается изнутри их широко открытых глаз. Бездна. Я в первый раз увидела ее в человеческих глазах. Я испугалась. А если глядеть туда, в бездну, все время?! Можно утонуть?! Можно потерять голову… утерять разум, как эти двое…

Я Курочка! Я требую, чтобы вы развязали меня! Я не обязана привязывать после к запястьям, израненным жесткой веревкой, облепиховое масло! Я Курочка, а вы два сумасшедших придурка! Это вам так с рук не сойдет!

Простите меня. Я буду лежать тихо. Я буду свистеть в дырку от зуба. Буду любоваться вами. Вы оба очень красивые. Только вот почему-то лежите неподвижно, как мумии. Пошевелились бы хоть, что ли. А то как покойники. Как картонные. Как дяденьки и тетеньки из воска… там, в Вавилонском музее восковых фигур. Но вы же еще не восковые. Хоть вы и старенькие, а и вам жить-то хочется. Подвигайтесь, эй!..

У них губы шевелятся, я вижу. Им кажется, будто они разговаривают.

У меня затекли руки… болят лопатки… я двигаю лопатками, выгибаю хребет, катаюсь по полу… вот на живот перекатилась. И опять застыла. И гляжу на вас. Нет, вы точно придурки. Ну кто так вонзает глаза в глаза?!

Так — только губы в губы впиваются…

Нет, завтра же уйду отсюда, к лешему, рассчитаюсь, нет, больше не могу, этот ужас, этот странный ужас, эти странные люди, эта мешанина в голове, и еда неважнецкая, и прислуга припадошная, и наглость, и хулиганство, и разбой, и…

Нет!.. не шевелятся!..

Ну хоть бы поднял руку, за щеку старуху потрогал… ведь она глаз с тебя не сводит, мужик… а вы что, когда-то были знакомы, что ли?.. ну да… если бы это было не так, она бы на тебя чихать хотела…

Вы развяжете Курочку когда-нибудь?!.. ну очень прошу, миленькие, хорошенькие, развяжите, у меня уже пролежни пролегли… я уже устала… и вы застыли, как каменные… ну что же вы как замерзли, как поленья на морозе… и в печь вас не кинешь… ну, сумасшедший дом…

…где мои зубы, Василий?! Где?!

Где мои зубы, Василий — так, кажется, крикнула я, не помню достоверно. Я поняла, что это наступал мой последний час, и я уже не успею никому рассказать, как я умирала и что при этом чувствовала. И как горько мне было, как больно или страшно как. В последний миг не об этом думаешь. Я просила его, чтоб он убил меня, потому что на земле в старом теле, с ослепительно юной душой, любящей его без предела, без него — ведь он уйдет, исчезнет опять, я ему такая не нужна — я жить более уже не смогу. Это была справедливая просьба, хорошая.