Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Довольно любопытно, что Юрий Николаевич, прекрасно осознавая роль такого механизма в своей художественной эволюции, все же ревниво и даже слегка болезненно относился к любым попыткам прочерчивать возле себя параллели или искать аналогии. Эти попытки он почему-то расценивал как подспудное (может быть, и безотчетное) желание умалить его значимость как живописца. Быть поставленным в некий ряд означало для него сделаться «рядовым», одним из дежурного списка. Пусть лучше вообще не признают, чем признают «иллюстрирующим тенденцию» или «поддерживающим традицию».
Тема влияний, явных или гипотетических, неизбежно смыкается с вопросом о месте художника в истории искусства. Не в том даже смысле, великий ли он творец или только выдающийся, а хотя бы с позиций очерчивания «ареала обитания» – где его разумнее всего искать любопытствующим, чтобы не тратить время и силы на безрезультатные блуждания. Однако и такому дискурсу Ларин не очень склонен был поддаваться.
По этому поводу как раз у Ольги Яблонской есть замечательный и симптоматичный рассказ – прямиком из жизни:
Как-то Юрий Николаевич попросил меня написать статью. И я ее написала. А искусствоведы же не могут не систематизировать и не «пристроить» художника в какую-нибудь традицию. Поэтому я от всей души пристроила Юрия Николаевича в традицию голуборозовскую – к Павлу Кузнецову, Борисову-Мусатову, раннему Уткину. Я искренне считала, да и считаю до сих пор, что он довольно стихийный продолжатель голуборозовской традиции. И полагала тогда это своим маленьким искусствоведческим открытием. Написала в зачине статьи, что есть такое искусство, которое всегда «за бортом», всегда вне всего. И есть художники, которые делают историю искусства, но очень негромко, почти незаметно, потому что они делают ее исключительно на пластическом уровне.
Хорошо помню, как он ждал эту статью. Электронных коммуникаций тогда не было, и я с отпечатанной рукописью пришла к нему домой. Он начал читать – и выражение лица у него стало прямо как у обиженного ребенка. Я спрашиваю: «В чем дело, что не так?» Он говорит: «При чем здесь „Голубая Роза“? Я сам по себе, не имею к ним никакого отношения». Словом, он ужасно обиделся, расстроился, нам с Ольгой Максаковой пришлось его утешать. Я ему объясняла, что нет ничего дурного в этом сравнении и ничего дурного в этой традиции – наоборот, она прекрасная, редкостная, и воспринимается сейчас как новое пластическое открытие. Вдвоем нам с трудом удалось его утешить, он стал читать дальше, где было уже только про него, где был анализ его конкретных произведений, – и тут он немного успокоился. На всю жизнь запомнила ту его растерянность. Он же добрый был человек и эмоционально очень открытый, непосредственный. Мы его с Олей все же убедили, что быть причисленным именно к этой традиции – достойно его. И статья была опубликована в изначальном виде, он не изменил ни одной буквы.
Читатель и сам может сделать вывод, что тогдашняя реакция Ларина, при всей ее вроде бы схожести с уязвленным честолюбием, на самом деле говорит о другом. И больше всего о том, что Юрий Николаевич чрезвычайно дорожил автономностью и уникальностью своего творческого процесса. Подразумевая, в частности, что не велика важность, если кто-то выглядит чем-то на него похожим – или наоборот, он сам вдруг чем-то похож на кого-то. Это не имеет значения. Главное, что в работе он опирается только на личный опыт и движется только по собственным азимутам. В силу чего, как принято формулировать у литераторов, любые совпадения следует считать случайными. И пусть даже те художники, с которыми тебя сравнивают, сами по себе прекрасны и заслуживают исключительно лестных отзывов, но они внутренне другие – с иными установками, целями, навыками, пристрастиями. Так что сопоставление с ними заведомо некорректно и нерелевантно.
Такая авторская позиция отнюдь не бесспорна, но она объяснима и простительна. А в целом – стратегически, исторически, – кто же более прав в оценке места и значения того или иного художника в истории? Он сам, или его проницательный коллега, или условный искусствовед, или условный меценат, или еще более условный «широкий зритель», с помощью патетической риторики иногда дорастающий до звания «народа»? Или же действительно только свободный рынок «все расставляет по своим местам»? Как ни странно, любой из этих ракурсов может оказаться решающим, а любая из версий – рабочей, эффективной. И по отдельности, и в сочетаниях. А может и вовсе ни одна не процвести. Универсальных схем не бывает, причем те, что преподносятся в качестве таковых, изживают себя особенно быстро. Считать же по-настоящему справедливым и предельно объективным лишь один из этих ракурсов, напрочь отрицая роль остальных – значит, оказаться в плену иллюзий, какого бы они происхождения ни были.
Уточним лишь, что некоего подобия «гамбургского счета» в искусстве все же никто не отменял, и внутри цеха всегда существует какая-то неофициальная иерархия, не совпадающая ни с казенной, ни с «народной», ни с рыночной. Да и суждения искусствоведов, если у них есть честный глаз и разборчивый ум, должны бы оказываться более квалифицированными, нежели чьи-то еще. Какую роль это все сыграет в итоге – неизвестно, однако пренебрегать подобными мнениями довольно странно. Одно из них приведем тут же, незамедлительно; его высказала Елена Борисовна Мурина в нашем разговоре, состоявшемся в январе 2017-го – ровно за четыре года до ее смерти.
Вот у меня на кухне висит Юрина картина, уже много лет. И я все время на нее любуюсь, она мне не надоедает ни на минуту. По-видимому, в этой вещи содержится огромная духовная информация. Хотя однажды я ее все-таки сняла и повесила на это место работу авангардистки Любови Поповой. Но та картина почему-то быстро исчерпалась, мне стало с ней скучно, хотя эту художницу очень люблю. И я вернула туда прежний Юрин «Косогор». Эта работа живая, и сама его живопись будет жить дальше, в будущем.
* * *
В новейшей нашей мифологии 2000‐е годы именуются «сытыми» – в отличие от «лихих» 1990‐х. Само это противопоставление, пусть и шаблонное, подразумевает под сытостью не просто рост доходов населения, но еще и некоторое умиротворение, смягчение недавних бандитских нравов и воцарение пресловутой стабильности. Вроде бы в целом и в среднем примерно так и обстояло – на поверхностном
