Уходящее поколение - Валентин Николаевич Астров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Костя сидел оцепенелый. Безвозвратно закрывались одна страница жизни за другой: институт, дискуссии, Ленинград, Берлин, Женева, — всюду они были вместе; «веселые скворцы» на даче… Как теперь без его шуток?
Мысли едва шевелились в голове, пробиваясь сквозь сердечную толчею. Позвонить Арише? Да она, вероятно, уже выехала. И к чему спешить, приедет, узнает.
Слуха коснулись отбойные гудки. Он протянул руку и положил трубку на рычажки. «Когда-то прозвучит мой отбойный гудок?»
Собравшись с силами, Константин встал с кресла и, с усилием передвигая потяжелевшие ноги, дошел до своего кабинета. Прилег на диван. «Должно быть, Сандрика скосил инфаркт. Не успел спросить у Маши».
Праздник… Сегодня праздник. Такой замечательный для всего мира: шестьдесят лет!.. «Блажен, кто праздник жизни рано покинул, не допив до дна бокала полного вина, кто не дочел ее романа и вдруг умел расстаться с ним…» Да, вот так и умирают — вдруг.
Блажен? Нет, неправда это, живи Пушкин сейчас, не написал бы он этих слов, полных горькой иронии. «Погибни я в девятнадцать лет от роду от той казацкой пули, так и не узнал бы, как прошли эти шестьдесят. А я еще хочу знать, что дальше будет. Нет, не об отбойных гудках думать; как бы не рухнуло со мной неожиданно в тартарары все, что не успел доделать…»
Пляска в груди постепенно утихала. В голове, точно потревоженные пчелы в улье, толклись обрывки мыслей. Вспомнилось расколотое надвое дымной завесой небо над овражным малинником и сегодняшнее небо в необыкновенном обличье праздничного салюта в тумане… в день смерти Флёнушкина! Словно знамения какие небесные. Будь он суеверен, подумал бы бог знает что. Ударился бы в мистику.
Будущее всегда в тумане; но разве счел бы за дурной знак самый заядлый пессимист это роскошное пылание небес, творимое людьми сквозь непроглядную пелену тумана? Забавно выразился этот английский старик: он «верит в разум буржуазии». А что, пожалуй, есть тут и доля реализма, рассуждал сам с собой Константин. Вторую сотню лет воспитывает ее рабочий класс своей неукротимой борьбой за справедливое и разумное устройство общества без войн, пора бы наконец и ей понять, что разум человеческий становится теперь выражением исторической необходимости и что любая «припуганда» любым оружием против него бессильна. Знамением времени становится всеобщее промывание мозгов.
Костины мысли постепенно возвращались к окружающему. Нельзя, чтобы отбойные гудки в один не прекрасный день застали его с ворохом неоконченных дел. (Не забыть послезавтра съездить в интернат.) За педагогическую повесть он взялся вплотную. Конечно, надо бы еще ознакомиться с ленинградской «фрунзенской коммуной» макаренковцев, о которой пишут газеты (Федя бы лучше него это сделал); съездить в Тбилиси, где проводится ценнейший педагогический эксперимент; побывать хоть в одном из школьных лесничеств; составить себе представление о пришкольных группах дошколят, о работе школ с родителями. Хоть одним глазком взглянуть на компьютеры, их собираются продвинуть в школы…
В последние недели он по рекомендации Варевцева посетил экспериментальные уроки музыки и рисования в младших классах; был на совещании педагогов и психологов с музыкантами и художниками, где говорилось об очень важных для школы проблемах: пока что мы на уроках не столько раскрываем перед детьми содержание произведений искусства, сколько знакомим их с его средствами: краски, гаммы, ритмы, сольфеджио, владение кистью, голосом, инструментом — все это вещи важные, необходимая техника, но воспитательное значение, нравственное, идейное, эстетическое — не в них…
А пробелы в преподавании литературы, о которых столько пишут? Ведь эксперименты в начальных классах — это хоть и основа новой школы, а всего лишь ручейки, подводящие к такому океану задач для всех школьных возрастов, что дух захватывает!.. Ведь в дальней перспективе у нас высочайшая цель — во всем мире растить новые поколения людей, для которых не только войны, а и всякое насилие, угнетение, любая эксплуатация чужого труда будут равнозначны людоедству и ненавидимы, немыслимы так же, как оно. «Нам бы вырастить на земле хоть одно поколение людей свободным от умственных и нравственных изъянов, а там уж у них дело пойдет! — думалось ему. — Невежество, заквашенное на корысти, способно погубить мир…»
Мелькнула мысль, что его сознательная жизнь протекала в сфере духовных ценностей, которые сугубо практическим людям кажутся ирреальностями, а на деле столь же реальны, как и все остальное. Его счастье, что при входе в жизнь он не ошибся дверью и остается тем же Костей, которому Сергей писал в посмертном письме: «Будь таким, каким был тогда, и верь, как я верю». И «не бросай писать».
Не успел Сережа сделать все, что хотел! Ну а Костя? Все ли он сделал во исполнение клятвы работать за двоих? Сделал бы больше, отдайся он целиком одному делу — либо политической борьбе, либо науке, либо призванию писателя. Вина ли его или беда, что так не получилось? Редко он бывал доволен собой, ему все хотелось стать лучше. Когда-то в школьном сочинении он писал, что человек управляет обстоятельствами, если их поймет. Оказалось, мало понять, надо еще суметь их одолеть. А если обстоятельства не от него зависят и ему не под силу? Не под силу — сколько ни клял он себя то за книжность, то за дилетантизм. Время было такое, когда он входил в жизнь: не хватало у партии «теориков».
Время — вот единственный его прокурор, адвокат и судья.
А дети? Можно ли сбросить со счетов Володю, Наташу, генерала Сережу? А внук Саша?.. Кто знает, не дадут ли они людям больше, чем успели дать Костя с Сергеем!
Ну а как у него с делами домашними? Двадцать лет у них с Аришей промелькнули, как двадцать дней. Оба давно привыкли, что незнакомые именуют их бабушкой и дедушкой, в метро и автобусах уступают места. Костина голова так и не поддалась по-настоящему седине, а вот лицо избороздили морщины. У Ирины Павловны морщин на лице почти нет, зато прежняя его живописность отступила перед скульптурностью. «Счастье наше, что мы с ней оба труженики. И еще оптимисты. — В первый раз за эти часы губы его невольно тронула грустная улыбка, но он тут же вздохнул: кухонная лямка ее заедает. — И ведь все это ради меня! Поверила в меня как в писателя больше, чем сам я в себя верил».
Ни с того ни с сего почему-то вспомнилось, как шли с охоты и
