Парижский антиквар. Сделаем это по-голландски - Александр Алексеевич Другов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Воропаев садится за руль, я непринужденно подсаживаюсь к Сибилеву и вежливо здороваюсь:
— Добрый день, Николай Гаврилович.
— Здравствуй.
— Спасибо вам всем за помощь тогда, вечером. Те трое нас почти уже…
— Не за что. Рассказывай.
— Что именно, Николай Гаврилович?
Есть масса способов посеять зерна конфликта с оппонентом. Одним повторением имени можно довести собеседника до исступления. Но я это делаю скорее подсознательно, чем намеренно. А может, и не очень подсознательно. Факт остается фактом: у нас с собеседником вызванная длинным рядом причин психологическая несовместимость.
Но этот прием для людей с более хрупкой нервной структурой. А Сибилева не так просто вывести из равновесия. Он спокойно поясняет:
— Рассказывай о выполнении своего задания по разработке каналов влияния и о пребывании вообще.
— Нук чему эти словесные игры? Знаете, Николай Гаврилович, прежде следует точно определить наши с вами, так сказать, позиции. Вы не мой начальник, и рассказывать о своей работе здесь я вам, Николай Гаврилович, простите, не обязан. Тем более что мое задание, насколько я понимаю, вас интересует меньше всего. Я бы предложил обсудить другое. М-м-м, Николай Гаврилович.
Не дрогнув лицом, Сибилев прерывает меня совершенно ровным голосом:
— Прекрати называть меня Николаем Гавриловичем.
— Интересно, а как же мне вас..? Представляете, я на людях стану вам кричать «товарищ полковник»? Ну хорошо-хорошо, не буду. «Господин Сибилев» вам не претит? Ну и отлично. Ну вот, вы меня с мысли сбили. О чем это я говорил? Кстати, как вы меня нашли? А то с этими голландскими улицами легко запутаться. Очень трудные названия, просто кошмар. Вот одна наша Оуде-молстраат чего стоит. Хотя, если знаешь языки и имеешь склонность к анализу, можно запомнить. Я вот голландский плохо знаю, можно сказать, практически совсем не знаю, но «страат» это явно улица, она созвучна английскому слову «стрит» и немецкому «штрассе», так что тут проблем особых нет. А вот с «оуде» разберется только лингвист. Дело в том, что звуки «л» и «у», вернее короткое «уа», близки, и некоторые из наших с вами соотечественников с дефектом дикции произносят, скажем, имя «Алла» как «Аууа».
Меня никто не прерывает. Сибилев молчалив, как мумия, Воропаев в зеркале заднего вида едва заметно улыбается глазами, Панченко вообще, по-моему, не слушает. Когда в последний раз мне представлялась такая возможность свободно пообщаться с коллегами? Очень давно. Впервые за последние дни я чувствую себя самим собой, живым и способным не только получать удары, но и наносить их. А если говорить еще точнее, утратил мироощущение побитой собаки, которую не пинает только ленивый.
— Кстати, Ник… Извините, еще один пример: сербы, в отличие от нас, название своей столицы пишут как «Београд», а не «Бел град», что звучит почти одинаково, можете попробовать сами произнести. Так вот, такое же чередование происходит в английском и голландском языках. Англичане произносят слово «старый» как «оулд», а голландцы как «оуде». Отсюда этот корень в названии улицы, где находится наша гостиница. А вот что такое «мол», которое находится посередине названия улицы, я, извините, просто не знаю. Даже…
Воропаев, не сдержавшись, коротко хихикает с закрытым ртом. Панченко неподвижно смотрит перед собой. Терпеливо молчавший до сих пор Сибилев поднимает палец и прерывает деревянным голосом:
— Прекрати немедленно идиотничать. Ты говорил о задании, вот и продолжай.
— Да-да, верно, я действительно хотел предложить поговорить о задании. Но только с вами, без участия наших дорогих коллег. Простите, друзья мои, я хотел бы видеть вас вон у того фонарного столба.
Поскольку я умолкаю, в машине наступает тишина. Сибилев смотрит в окно. Что он там увидел? Ничего интересного, кроме маленькой черно-белой псины, которая нагло справляет нужду на тротуаре, пока ее хозяин делает вид, что его безумно заинтересовал фасад дома через дорогу.
Наконец, не поворачивая головы, Сибилев командует:
— Ладно, идите, погуляйте пока.
Панченко и Воропаев безропотно вылезают из машины и отходят метров на десять, из строптивости не дойдя до указанного столба. Будут сторожить, чтобы я не умыкнул их дорогого начальника. А их дорогой начальник между тем отдаст короткую команду мне:
— Говори.
— Спасибо. Так вот, Николай Гаврилович, я действительно хотел предложить поговорить о задании. Только не о своем, а о вашем. Я уже говорил Воропаеву: мне известно, что именно вам нужно. Мне, в свою очередь, необходимо снять с себя подозрения. Без активных действий это невозможно: противник уже ведет операцию прикрытия своего агента и постоянно опережает нас. Это тем более скверно, что агент этот в вашей группе.
Сибилев непроизвольно дергает головой. Тут же, словно застеснявшись этого проявления чувств, он снова устремляет свой взор вперед.
— Не понял тебя.
— Он в вашей группе. У меня есть кое-какие идеи на этот счет. Сейчас это обсуждать не будем. Общаться я готов с любым из вас, но докладывать реальную ситуацию стану только вам. С завтрашнего дня я начинаю действовать сам на упреждение. Действовать, подчеркиваю, вместо вас, ведь вам это просто не нужно: подозреваемый у вас и без того уже есть.
Говоря вес это, думаю только об одном: один из троих, сидевших в машине, работает против меня. На самом-то деле он работает против всех, но этого никто не знает. И удар его придется не по всем, а именно по моей голове. Кто из них? Меланхолично разглядывающий проходящих мимо женщин Воропаев до сих пор вел себя безукоризненно. Значит, остаются двое. Тогда кто из них? Замерший, как в столбняке, Сибилев? Панченко, который докурил сигарету, бросил окурок в решетку канализации и теперь неодобрительно рассматривает серое голландское небо?
Следующим проверку проходит Сибилев. Пусть это отчасти наивно, но с этого момента только Сибилеву известно: я знаю о наличии в группе чужого. Как он себя поведет дальше? Первое, что мне не понравилось, так это полное отсутствие реакции. Он мог иронично посмотреть на меня, мог вполне серьезно поинтересоваться, откуда у меня информация, мог рассмеяться над глупой попыткой отвести от себя подозрения. Он же был больше похож на человека, который потрясен услышанным. Что это может означать? Что он хотя бы отчасти верит мне или что он сам и есть этот агент?
Хуже нет, чем пытаться анализировать
