Черный Дракон - Денис Анатольевич Бушлатов

В дальней части коридора хлопает входная дверь, а бросившаяся к ней служанка что-то растерянно бормочет. Чьи-то быстрые шаги, словно и не обращая на нее никакого внимания, гремят к залу, где оставили Коннора. Его сердце пропускает удар.

— Они что-то сказали тебе? — с порога выпаливает Ричард и со взволнованной торопливостью проходит вглубь комнаты. — Теперь все в порядке? Обвинения сняты? Ты можешь уезжать?

Коннор не может выдавить из себя ничего членораздельного, только в растерянности передергивает плечами и оглядывается на закрытую дверь кабинета, за которой голоса как раз становятся чуть громче.

Вот он, и правда здесь. Сам пришел, чтобы все узнать. И волнуется за него, искренне, даже не пытается выспросить о чем-то лишнем и неудобном, хоть и рассыпается на вопросы…

Коннор сам едва замечает, что делает, пока его грудь не сталкивается с чужой, а руки не сжимают до хруста в ребрах. Свое лицо от Ричарда Коннор прячет за его же плечом, шумно выдыхает:

— Спасибо. За все спасибо…

— Я рад, — его чуть смущенно сжимают в ответ, — что с тобой все хорошо.

С ним не все хорошо, совсем нет, но теперь — уже чуть лучше.

В этот самый момент Коннор клянется самому себе, что никогда не допустит, чтобы его брат разочаровался в нем. Больше не даст ни единого повода, чтобы однажды он отвернулся прочь и уже не смог повернуться обратно. Чего бы это ни стоило.

— Вот ведь жалость. Там, похоже, переженили не тех, кого стоило бы.

Коннор отсраняется прочь, оправляет на себе безнадежно измятую одежду и прочищает горло. Прежде без ложной скромности усевшийся на подлокотник одного из кресел, Блез поднимается и подходит ближе.

— Я был бы рад убраться отсюда поскорее. Что скажешь… рыжий?

Несколько секунд Коннор просто смотрит на него, все никак не решаясь сделать что-нибудь, а потом резко шагает вперед и обнимает наемника. Волосы, промокшие под дождем за время церемонии, касаются щеки.

— Мне жаль, что так вышло. Спасибо. За стрелу.

— Считай подарком на свадьбу. Но за спасение ты мне должен.

— Вот так, да? — беззлобно интересуется Коннор. — А я уж подумал, ты это от чистого сердца.

— Ты бы не обиженного из себя строил, а дослушал, — тот вскидывает брови. — Раз уж ты теперь свободен от своих клятв, да еще и имперец наполовину, а они уж воображением не славятся… Я подумал, выйдет справедливо, если назовешь сына в мою честь.

— У меня нет сына…

— Еще успеешь исправиться. И ты так уж сильно ко мне в другой раз не жмись, — Блез усмехается, — я с женатыми не связываюсь, но я не железный.

Непривычная краска еще даже не успевает залить лицо, когда дверь кабинета распахивается и выпускает наружу всех собравшихся.

Коннор боится вздохнуть слушая, как резко и торопливо шагает первый ушедший, а следом, с шуршанием и неразборчивыми перешептываниями, мимо гостиной проходят остальные. То, что о его присутствии в доме знает и помнит еще хоть кто-то, становится ясно лишь когда по доскам пола свою дробь простукивает трость, а на пороге появляется сам верховный жрец.

— О, — тот окидывает взглядом новых гостей, — славно, что вы пришли сами.

— Мы бы с радостью ушли, если нам это позволено, — в голосе Блеза слышится явный налет неприязни. — Мне бы не хотелось оскорблять ваш чудный дом своим присутствием.

— Сожалею, что так вышло, но традиции писаны не мной, а церковь и так уже достаточно позволила вам сегодня. И разве ваши боги допускают иноверцев в свои святилища? До нас доходят истории, что сами земли Феррана и по сей день противятся имперским переселенцам.

— Захватчикам, — не дрогнувшим голосом поправляет наемник. — В свое время мои боги приняли к себе и впустили в священные земли людей, которые пришли к ним с миром. Созданий ваших богов.

— Что ж, — жрец примиряюще вскидывает руки, — я волен в полной мере распоряжаться лишь собственным домом и его хотел бы предложить всем вам на эту ночь.

— Мы благодарны за вашу доброту, — Ричард чуть склоняет голову, — но мы и правда хотели бы покинуть Эрд немедленно и должны отказаться.

— Боюсь, вы не можете покинуть Эрд, — перебивает жрец и быстро добавляет, кивая на рыцаря и наемника: — разве только вы двое, если уж ваше желание столь велико. Этот юноша и юная мона останутся до утра.

— Зачем? — Коннор словно бы надеется на ответ отличный от того, что первый же пришел ему в голову.

— Церемония отменила ваш приговор и спасла от смерти. Она должна быть завершена сегодня, без каких-либо упущений. Обычно наше участие заканчивается за дверьми храма, но здесь я дал слово лично во всем удостовериться, чтобы избежать обмана и непочтения к законам наших богов. Как бы сказать? Единение Тары и Тара в их служителях должно свершиться сегодня не только на словах.

Рядом Ричард давится воздухом и заходится в приступе кашля, но замерший Коннор даже не смотрит на него. Ему кажется, даже там, на эшафоте, он чувствовал себя уютнее, чем чувствует сейчас. От неловкости и стыда огнем горят щеки и уши, будто он вдруг оказался перед всеми ними в самом унизительно-беспомощном состоянии, в котором только возможно было оказаться.

Да так оно, пожалуй, и было.

Коннор не может сказать, что она не привлекает его как женщина, он слишком хорошо помнит вид ее груди под промокшей в море одеждой, не может он и отрицать собственной симпатии к ее хитрости и местами безрассудной храбрости. Лодур побери, да не будь всех тех взглядов брата в ее сторону, будь сама Ада раскованнее, прояви она хоть крохотную инициативу, хоть какой-то явный намек на свое желание — он бы и минуты думать не стал. Тут же позволил бы оседлать свои бедра, хоть прямо в темноте на полу, хоть посреди опавшей листвы вдалеке от чужих глаз, как угодно — так, как ей этого захочется…

Несмотря на царящую в доме и за окном прохладу, ему становится жарко. И, почти тут же, очень мерзко из-за самого себя.

Оказывается, все вчетвером они уже сидят за столом, но Коннор никак не может вспомнить, как именно они здесь оказались. Кровь стучит в ушах, превращая голоса вокруг в непонятное гудение, а кусок не лезет в горло, хоть за весь прошедший день ему так и не довелось поесть.

Коннору отвратительно, что все они прекрасно понимают, о чем именно он думает. Знают мысли, за которые ему чудовищно стыдно даже наедине с собой.