Архипелаг ГУЛАГ. Книга 3 - Александр Солженицын

Напротив, министр уверенно настаивает: полосатая форма для рецидивистов нужна («да знали б вы, что это за люди!»). А моими упрёками надзорсоставу и конвою он просто обижен: «У вас путаница или особенности восприятия из-за вашей биографии». Он уверяет меня, что никого не загонишь работать в надзорсостав, потому что кончились льготы. («Так это – здоровое народное настроение, что не идут!» – хотелось бы мне воскликнуть, но за уши, за веки, за язык дёргают предупредительные нити. Впрочем, я упускаю: не идут лишь сержанты и ефрейторы, а офицеров – не отобьёшься.) Приходится пользоваться военнообязанными. Министр солидно указывает мне, что хамят только заключённые, а надзор разговаривает с ними исключительно корректно.

Когда так расходятся письма ничтожных зэков и слова министра, – кому же вера? Ясно, что заключённые лгут.

Да он ссылается и на собственные наблюдения – ведь он-то бывает в лагерях, а я – нет. Не хочу ли поехать? – Крюково? Дубравлаг? (Уж из того, что с готовностью он эти два назвал, – ясно, что там приготовлены потёмкинские устройства. И – кем я поеду? Министерским контролёром? Да я тогда и глаз на зэков не подниму… Я отказываюсь…)

Министр, напротив, высказывает, что зэки безчувственны и не откликаются на заботы. Приедешь в Магнитогорскую колонию, спросишь: «Какие жалобы на содержание?» – и так-таки при начальнике ОЛПа хором кричат: «Никаких!» А сами – всегда недовольны.

А вот в чём министр видит «замечательные стороны лагерного исправления»:

– гордость станочника, похваленного начальником лагпункта;

– гордость лагерников, что их работа (кипятильники) пойдёт в героическую Кубу;

– отчёт и перевыборы лагерного Совета Внутреннего Порядка (Сука Вышла Погулять);

– обилие цветов (казённых) в Дубравлаге.

Главное направление его забот: создать свою промышленную базу у всех лагерей. Министр считает, что с развитием интересных работ прекратятся побеги[145]. (Моё возражение о «человеческой жажде свободы» он даже не понял.)

Я ушёл в усталом убеждении, что концов – нет. Что ни на волос я ничего не подвинул, и так же будут тяпать тяпки по траве. Я ушёл подавленным – от разноты человеческого понимания. Ни зэку понять министра, пока он не воцарится в этом кабинете, ни министру – понять зэка, пока он сам не пойдёт за проволоку и ему самому не истопчут огородика и взамен свободы не предложат осваивать станок.

Институт изучения причин преступности. Это была интересная беседа с двумя интеллигентными замдирами и несколькими научными работниками. Живые люди, у каждого свои мнения, спорят и друг с другом. Потом один из замдиров В. Н. Кудрявцев, провожая меня по коридору, упрекнул: «Нет, вы всё-таки не учитываете всех точек зрения. Вот Толстой бы учёл…» И вдруг обманом завернул меня: «Зайдёмте познакомимся с нашим директором. Игорь Иванович Карпец».

Это посещение не планировалось. Мы уже всё обговорили, зачем? Ладно, я пошёл поздороваться. Как бы не так! – ещё с тобой ли тут поздороваются! Не поверить, что эти замдиры и завсекторами работают у этого начальника, что это он возглавляет тут всю научную работу. (А главного я и не узна́ю: Карпец – вице-президент международной ассоциации юристов-демократов!)

Встал навстречу мне враждебно-презрительно (кажется, весь пятиминутный разговор так и прошёл на ногах), – будто я к нему просился-просился, еле добился, ладно. На лице его: сытое благополучие; твёрдость; и брезгливость (это – ко мне). На груди, не жалея хорошего костюма, привинчен большой значок, как орден: меч вертикальный и там, внизу, что-то пронзает, и надпись: МВД. (Это – какой-то очень важный значок. Он показывает, что носитель его имеет особенно давно «чистые руки, горячее сердце, холодную голову».)

– Так о чём там, о чём?.. – морщится он.

Мне совсем он не нужен, но теперь из вежливости я немного повторяю.

– А-а, – как бы дослышивает юрист-демократ, – либерализация? Сюсюкать с зэ-ка́?!

И тут я неожиданно и сразу получаю полные ответы, за которыми безплодно ходил по мрамору и меж зеркальных стёкол.

Поднять уровень жизни заключённых? Нельзя! Потому что вольные вокруг лагерей тогда будут жить хуже зэка, это недопустимо.

Принимать посылки часто и много? Нельзя! Потому что это будет иметь вредное действие на надзирателей, которые не имеют столичных продуктов.

Упрекать, воспитывать надзорсостав? Нельзя! Мы – держимся за них. Никто не хочет на эту работу идти, а много мы платить не можем, сняли льготы.

Мы лишаем заключённых социалистического принципа заработка? Они сами вычеркнули себя из социалистического общества.

– Но мы же хотим их вернуть к жизни!?..

– Вернуть???.. – удивлён меченосец. – Лагерь не для этого. Лагерь есть кара!

Кара! – наполняет всю комнату. – Ка – ра!!

Карррра!!!

Стоит вертикальный меч – разящий, протыкающий, не вышатнуть!

КА-РА!!

Архипелаг был, Архипелаг остаётся, Архипелаг – будет!

А иначе на ком же выместить просчёты Передового Учения? – что не такими люди растут, как задуманы.

Глава 3

Закон сегодня

Политических и никогда не было, а теперь тем более нет… – Новочеркасский мятеж, 1–2 июня 1962. – Самоубийство офицера. – Расстрел разрывными. – Фазы подавления. – Манёвры Политбюро. – Кары вослед. – Волнения в Александрове и Муроме. – Массовые безпорядки не считать политикой. – «Диалог» с Церковью автогеном и тракторами. – Процесс над баптистами в Никитовке, 1964. – Их подсчёты о преследованиях. – 25 – летние сроки, не отменённые вопреки закону. – Досиживают сталинские крестники. – Когда западные левые всё поймут…

Всё та же расправа, только через бытовые статьи. – Дело Смелова. – Дело М. Потапова. – Туша Закона безошибочна. Не бывает оправданий и не бывает пересмотров. – Картинка рязанского облсуда. – Приём «прицеп» на невиновного. – Гибель Ивана Брыксина. – Указ о тунеядцах. – Уже не обещают, что преступления кончатся. – Наш Закон имеет обратную силу. – Отчёт о суде раньше самого суда (Тарту, 1961). – Лжесвидетели благоденствуют. – Ненаказуемы судьи-убийцы и прокуроры-убийцы. – Шараханья Закона. – Закулисные решения дел. – Прожигающая несправедливость. – Закона нет.

Как уже видел читатель сквозь всю эту книгу, в нашей стране, начиная с самого раннего сталинского времени, не было политических. Все миллионные толпы, прогнанные перед вашими глазами, все миллионы Пятьдесят Восьмой были простые уголовники.

А тем более говорливый весёлый Никита Сергеевич на какой трибуне не раскланивался: политических? Нет!! У нас-то – не-ет!

И ведь вот – забывчивость горя, обминчивость той горы, заплывчивость нашей кожи: почти и верилось! Даже старым зэкам. Зримо распустили миллионы зэков – так вроде и не осталось политических, как будто так? Ведь мы – вернулись, и к нам вернулись, и наши вернулись. Наш городской умственный круг как будто восполнился и замкнулся. Ночь переспишь, проснёшься – из дома никого не увели, и знакомые звонят, все на местах. Не то чтобы мы совсем поверили, но приняли так: политические сейчас, ну, в основном, не сидят. Ну, нескольким стам прибалтийцам и сегодня (1968) не дают вернуться к себе в республику. Да вот ещё с крымских татар заклятья не сняли – так наверно скоро… Снаружи, как всегда (как и при Сталине), – гладко, чисто, не видно.

А Никита с трибун не слазит: «К таким явлениям и делам возврата нет и в партии, и в стране» (22 мая 1959, ещё до Новочеркасска). «Теперь все в нашей стране свободно дышат… спокойны за своё настоящее и будущее» (8 марта 1963, уже после Новочеркасска).

Новочеркасск! Из роковых городов России. Как будто мало было ему рубцов Гражданской войны, – посунулся ещё раз под саблю.

Новочеркасск! Целый город, целый городской мятеж так начисто слизнули и скрыли! Мгла всеобщего неведения так густа осталась и при Хрущёве, что не только не узнала о Новочеркасске заграница, не разъяснило нам западное радио, но и устная молва была затоптана вблизи, не разошлась, – и большинство наших сограждан даже по имени не знает такого события: Новочеркасск, 2 июня 1962 года.

Так изложим здесь всё, что нам удалось собрать.

Не преувеличим, сказав, что тут завязался важный узел новейшей русской истории. Обойдя крупную (но с мирным концом) забастовку ивановских ткачей на грани 30-х годов, – новочеркасская вспышка была за сорок лет (после Кронштадта, Тамбова и Западной Сибири) первым народным выступлением, никем не подготовленным, не возглавленным, не придуманным, – криком души, что дальше так жить нельзя!

В пятницу 1 июня было опубликовано по Союзу одно из выношенных любимых хрущёвских постановлений о повышении цен на мясо и масло. А по другому экономическому плану, не связанному с первым, в тот же день на крупном Новочеркасском электровозостроительном заводе (НЭВЗ) также и снизили рабочие расценки – процентов до тридцати. С утра рабочие двух цехов (кузнечного и металлургического), несмотря на всю послушность, привычку, втянутость, не могли заставить себя работать – уж так припекли с обеих сторон! Громкие разговоры их и возбуждение перешли в стихийный митинг. Будничное событие для Запада, необычайное для нас. Ни инженеры, ни главный инженер уговорить рабочих не могли. Пришёл директор завода Курочкин. На вопрос рабочих: «На что теперь будем жить?» – этот сытый выкормыш ответил: «Жрали пирожки с мясом – теперь будете с повидлом!» Едва убежали от растерзания и он, и его свита. (Быть может, ответь он иначе – и угомонилось бы.)