Плач к небесам - Энн Райс

Гвидо был здесь, и его любовник Марчелло – красивый юный евнух из Палермо, и графиня, и Беттикино со своими обожателями.

Когда Тонио вошел, казалось, все головы повернулись к нему. Он словно услышал, как все зашептали: «Тонио, это Тонио!»

Музыка плыла в воздухе вокруг него, а когда очередной танец кончился, он схватил бокал белого вина и мгновенно его осушил.

Кристина, похоже, собиралась пригласить его на кадриль, но он ласково поцеловал ей руку и сказал, что лучше полюбуется ею со стороны.

Он не мог точно определить, в какой именно момент ощутил приближение беды, наверное, когда в первый раз увидел, что к нему идет Гвидо.

А может быть, с того самого момента, как вошел в зал и почувствовал, что с Гвидо что-то не в порядке. Тонио тут же приобнял маэстро и попытался подбодрить его, чтобы тот улыбнулся, даже если решительно этого не хотел.

Но на лице Гвидо была написана тревога, а в его шепоте слышалось отчаяние.

– Пойди и сам скажи графине, почему мы не едем во Флоренцию, – прошептал он.

– Не едем во Флоренцию?

Когда же они приняли это решение? И все вокруг тут же словно померкло, и уже невозможно было притворяться, что это Неаполь или Венеция. Это был Рим, и оперный сезон подходил к концу, и его мать умерла, и ее перевезли через море, чтобы положить в землю, а Карло слонялся по площади Сан-Марко, поджидая его.

Лицо у Гвидо было угрюмым и опухшим, и он быстро-быстро и еле слышно повторял:

– Да, скажи графине, скажи же ей, почему мы не едем во Флоренцию.

И кажется, в этот самый момент Тонио почувствовал странное, неясное возбуждение.

– Мы не едем, не едем… – прошептал он, и тут Гвидо вытолкал его в тускло освещенный коридор и потащил мимо свежерасписанных стен и обтянутых бордовой парчой с золотыми лилиями панелей к каким-то открытым дверям.

При этом маэстро все говорил, говорил, и это все были угрозы, какие-то ужасные, ужасные обвинения.

– И что же мы будем делать после этого? – спрашивал сам себя Гвидо. – Ну ладно, даже если мы не едем во Флоренцию, то осенью мы, конечно, сможем поехать в Милан. Нас зовут в Милан. Еще нас приглашают в Болонью.

И он знал, что если не остановится, то скажет что-то ужасное, непоправимое. То, что может вырваться из тьмы, где до сих пор сидит затаившись.

В комнате оказалась графиня. Ее маленькое круглое лицо выглядело поблекшим. Одной рукой она держала юбки, а другой похлопывала по плечу Гвидо почти любовным жестом.

– …Никогда и никуда не собираешься ехать, так? Ответь мне, ответь! Ты не имеешь права так поступать со мной! – Видно было, что сердце Гвидо разрывается.

«Не настаивай, не заставляй меня это сказать. Потому что, сказав это, я не смогу взять свои слова обратно». Тонио испытывал радостное возбуждение, почти душевный подъем. И в то же время ему казалось, что он стоит на краю бездны. И если сделает хотя бы несколько шагов, уже не сможет удержаться.

– Ты знал, ты всегда знал.

Неужели Тонио произнес это?

– Ты ведь был там, мой друг, мой самый настоящий, самый дорогой друг, мой единственный брат на земле, ты был там, ты своими глазами видел! Это совсем не было похоже на то, что делают с маленькими мальчиками, когда их моют, холят и лелеют, а потом строем отправляют в консерваторию, как каплунов на рынок! Гвидо…

– Тогда обрати свой гнев на меня! – умолял его маэстро. – Потому что я тоже в этом участвовал! Я был орудием твоего брата, и ты это знаешь…

Обняв Гвидо, графиня пыталась его успокоить. И словно издалека, доносились сетования маэстро: «Я не могу жить без тебя, Тонио, я не могу жить без тебя…»

Но Тонио уже был холоден как лед. Все это стало далеким, печальным, необратимым. Он выдавил из себя:

– Ты в этом не участвовал. Ты был просто шахматной фигуркой, которую переставляли с клетки на клетку.

Гвидо кричал, что он сидел в кафе на площади Сан-Марко, что он был там, когда те люди пришли и сказали ему, что он должен отвезти Тонио в Неаполь.

– Не говори обо всем этом! – умоляла графиня.

– Это была моя вина! Я мог остановить это! Если ты хочешь мстить – мсти мне! – кричал Гвидо.

Оттащив его назад, графиня отвела Тонио в сторону. Ее лицо казалось старым-престарым, и говорила она очень тихим голосом, ибо речь шла о страшной тайне, что это старый счет и надо послать наемных убийц и что ему нет нужды марать свои собственные руки, и неужели он не знает, что у него есть друзья, которые могли бы обо всем позаботиться? «Только слово скажи!» А Тонио, почти не слушая ее, смотрел за окно, где дышал сад, освещенный луной, а по ту сторону сада сиял огнями бальный зал, где он сам был так недавно. И он подумал: «Там ли еще Кристина?» И представил себе, будто она танцует с Алессандро.

– Я жив, – прошептал он.

– Ах, лучезарное дитя, – сказала графиня. Гвидо плакал навзрыд.

– Но ведь он всегда знал, что настанет время, когда ему придется остаться одному. Я бы не отпустил его, – признался Тонио графине, – если бы он не был к этому готов. Но его захотят увидеть в Милане и без меня. И вы это знаете…

Она покачала головой.

– Но, мое лучезарное дитя, ты ведь знаешь, что случится, если ты сейчас поедешь в Венецию! Как мне разубедить тебя…

Итак, это было произнесено. Это было сделано. То существо, что долго ждало во мраке своего часа, вырвалось наконец на свободу, и обуздать его теперь было невозможно.

И снова радостное возбуждение овладело Тонио. «Поезжай в Венецию. Сделай это. Пусть это произойдет. И больше не надо будет ждать, ждать, задыхаясь от ненависти и горечи. И больше не надо будет смотреть на сверкающую, прекрасную жизнь вокруг, зная, что ей противостоит мрак, бездонная тоска…»

Но тут Гвидо рванулся к нему, и графине пришлось всем телом повиснуть на нем, пытаясь удержать. Теперь лицо маэстро выражало ничем не прикрытую ярость.

– Скажи, как ты можешь так поступать со мной! – кричал он. – Скажи мне, скажи, как ты можешь так поступать со мной! Даже если я был просто пешкой в руках твоего брата, я увез тебя из того города, я увез тебя, когда ты был искалечен и сломлен…

Графиня тщетно пыталась увести его.

– …Скажи, ты хотел бы, чтобы я оставил тебя там умирать? Да они убили бы тебя, если бы я тебя там оставил! И скажи мне, что ты не хотел бы ничего этого, не хотел бы ничего из того, что потом с тобой произошло!

– Нет! Остановись! – вскинула руки графиня.

И тогда радостное возбуждение, владевшее Тонио, переросло в гнев. Он повернулся к Гвидо и услышал свой голос, резкий, четкий:

– Ты знаешь причину. Лучше, чем кто-либо другой, ты знаешь причину! Человек, который так поступил со мной, все еще жив и не понес за это наказания. И могу ли я называться мужчиной, скажи мне, могу ли я называться мужчиной, если не сделаю этого!

Внезапно он почувствовал слабость. И, шатаясь, пошел в сад.

У дверей бального зала он непременно упал бы, не подхвати его под руку какой-то слуга.

– Домой, – сказал Тонио, увидев рядом заплаканную Кристину.

Было утро.

Кажется, всю ночь они воевали. Он и Гвидо. И эти комнаты, такие холодные теперь, из спален превратились в какое-то жуткое поле битвы.

А где-то далеко от стен этого дома его ждала Кристина. Не ложилась, сидела одетая, может быть, у окна, опершись руками о подбородок, глядя вниз на площадь Испании.

Но Тонио не торопился отправиться к ней, чтобы утешить. Он был один. И видел свое отражение в тусклом зеркале, расположенном в противоположном конце комнаты. Отсутствие на лице всякого выражения делало его похожим на демона с ликом ангела. И весь мир стал другим.

Паоло плакал.

Мальчик слышал все. И пришел к нему, а он смог лишь оттолкнуть его своим молчанием.

И теперь, скорчившись где-то в полутьме, Паоло безутешно рыдал. И звук его плача, поднимаясь и падая, разносился эхом, как разносился когда-то по тем коридорам огромного разрушенного дома, где Тонио крался вдоль стены, с босыми, покрытыми пылью ногами и залитым слезами лицом, и, войдя в комнату, увидел, как его мать свесилась за подоконник. Беспомощность и ужас встали комком в его горле, когда он стал тянуть ее за юбку, а потом раздались его крики, разносимые эхом, все громче и громче. А когда Марианна обернулась, он прикрыл ладонью глаза, чтобы не видеть ее лица. А потом почувствовал, что падает. Его голова ударялась о стены и мраморные ступеньки, и он не мог остановиться. И пронзительно закричал, а потом она спустилась к нему, в развевающейся юбке, подхватила его крики и превратила их в вопли, становившиеся все пронзительнее.

Он встал. Вышел на середину комнаты и снова взглянул в зеркало. «Ты любишь меня?» – прошептал он, не шевеля губами. И увидел, что глаза Кристины открылись, как у механической куклы, и ее ротик, сверкнув, произнес единственное слово: «Да-а-а-а-а».

Паоло очутился рядом с ним. Он оказался довольно тяжелым, когда неожиданно повис на нем. Тонио еле устоял на ногах. Плач Паоло раздавался словно издалека. Маленький флорентиец так крепко вцепился в Тонио, что ему пришлось разжимать его кисти своими длинными белыми пальцами. Держа Паоло за руки, он снова глянул в зеркало.