Плач к небесам - Энн Райс

Разумеется, она и не думала убеждать Тонио отказаться от пасхального ангажемента во Флоренции. Он вообще с ней об этом не говорил.

– Гвидо, я готова последовать за ним куда угодно, – просто сказала Кристина. – Я могу заниматься живописью в любом другом месте так же легко, как здесь. Мне нужны только мольберт, краски и холсты. Мне ничего не стоит отправиться хоть на край света, – голос ее дрогнул, – пока он со мной.

Она только что проводила последних гостей. Горничные убирали бокалы и чайные чашки. А художница, засучив рукава, возилась с маслом и красителями. Перед ней стояли стеклянные баночки с кармазином, киноварью, охрой. Кончики пальцев у нее были красными.

– Но почему, – спросила она, убирая со лба волосы, – почему он не хочет говорить о будущем, Гвидо? – Ему показалось, что она боится услышать ответ. – Почему он настаивает на том, чтобы мы все держали в секрете, чтобы все считали нас лишь добрыми друзьями? Я говорила ему, что вольна поступать так, как мне заблагорассудится, что он должен переехать ко мне! Гвидо, всем, кому это нужно, прекрасно известно, что он – мой любовник. Но ты знаешь, что он мне сказал? Это было не так давно. Было уже поздно, и он выпил слишком много вина. Так вот, Тонио сказал, что нисколько не сомневается в том, что при всем том, что ты сделал для него, тебе было бы лучше, если бы ты понял его. «После этого его паруса наполнятся ветром», – сказал он. А про меня сказал, что мне совсем не будет хорошо, если он покинет меня с погубленной репутацией, и что он ни за что на свете не может этого допустить. Но почему он говорит об уходе, Гвидо? До той ночи я думала, что это ты настаиваешь на том, чтобы мы расстались.

Зная, что Кристина не отрываясь смотрит на него, Гвидо еще крепче сжал ее руку, но ему нечего было ей сказать. Он глядел на крыши, видневшиеся в открытых высоких окнах, и чувствовал, как в сердце просыпается его старый враг, его старый кошмар.

Он не сказал девушке ничего, за исключением того, что поговорит с Тонио, и, мягко коснувшись губами ее щеки, вышел за дверь.

Забыв у Кристины свою треуголку, он не стал возвращаться, спустился по глухой лестнице и вышел на запруженную людьми площадь Испании, а потом повернул к Тибру и побрел прочь, опустив голову, держа руки за спиной.

Рим опутал его сетью кривых улочек, которые вели от одной маленькой площади к другой, мимо огромных статуй и сверкающих фонтанов, а он тщетно пытался не думать о том, что происходит.

Через несколько часов он ступил на прекрасный разноцветный пол собора Святого Петра в Ватикане. Прошел мимо величественных папских гробниц. Статуи на надгробиях, мастерски вырезанные из камня, как будто смеялись над ним. Верующие миряне толкали его со всех сторон.

Гвидо знал, что происходит с Тонио. Он знал это еще до того, как пошел к Кристине, но должен был убедиться.

В его не слишком склонном к воображению и привыкшем все воспринимать буквально мозгу снова всплыл тот образ, что нарисовал ему более разговорчивый маэстро Кавалла: Тонио, медленно разрываемый на части.

То, что он наблюдал теперь, было битвой двух близнецов: одного, жаждущего жизни, и второго, который не мог жить без надежды на отмщение. И теперь, когда Кристина сжимала в своих объятиях светлого близнеца, когда опера окружала его такими благословениями и обещаниями, темный близнец отчаянно пытался погубить любящего, из страха, что если не сделает этого, то сам может погибнуть.

Гвидо не до конца мог постигнуть все это. Для его сознания это был довольно сложный образ. Но он понимал, что чем больше жизнь дает Тонио, тем больше он осознает, что не может наслаждаться ничем этим, пока не заплатит по старым счетам в Венеции.

Теперь Гвидо стоял один посреди бесконечной толпы, текущей по самой большой церкви в мире, и знал, что никто на свете не в силах ему помочь.

– Не могу, – прошептал он и отчетливо услышал свои слова среди множества окружавших его звуков. – Не могу жить без тебя.

Плотные лучи солнца застили ему глаза. Никто не обращал на него внимания, и он продолжал говорить, не двигаясь с места.

– Любовь моя, жизнь моя, голос мой, – шептал он. – Без тебя никакой ветер не наполнит мои паруса. Без тебя не будет ничего.

И то предчувствие, что мучило его по дороге в Рим – страх потери юного и преданного возлюбленного, – было ничем в сравнении с этой надвигающейся бездной.

Начался карнавал. Ночи стали теплее. Публика металась от одного зрелища к другому. Вернувшаяся в Рим графиня еженощно устраивала балы.

Гвидо отказался от всех планов на весну. Но агентам из Флоренции он до сих пор не дал никакого ответа. Если бы только ему удалось заставить Тонио согласиться еще на один ангажемент! Ведь, дав слово, Тонио ни за что не нарушит его, а это позволило бы выиграть время. Выиграть время – это было единственное, что он мог придумать.

Но однажды, вскоре после полудня, когда Гвидо писал для Беттикино и Тонио новый дуэт, желая проверить, не наскучило ли им все это – а им к этому времени и вправду наскучило, – к нему пришел один из самых важных помощников кардинала и сообщил, что синьор Джакомо Лизани, прибывший из Венеции, желает встретиться с Тонио.

– Кто это такой? – раздраженно спросил Гвидо.

Тонио не было дома – они с Кристиной веселились на карнавале.

Но как только Гвидо увидел этого белокурого молодого человека, он тут же его вспомнил. Несколько лет назад, в канун Рождества, он приезжал к Тонио в Неаполь.

Это был двоюродный брат Тонио, сын женщины, которая так часто ему писала. В руках он держал маленький сундучок или, скорее, ларец и желал лично преподнести его Тонио.

Он был очень огорчен, услышав, что Тонио сейчас нет. Когда же Гвидо назвал себя, он объяснил, в чем дело: более двух недель назад в Венеции после долгой болезни скончалась мать Тонио.

– Так что вы понимаете, – сказал он. – Я должен сообщить ему об этом лично.

Вышло так, что Тонио не объявился до самого представления, а непосредственно перед спектаклем Гвидо не решился сообщить ему печальное известие.

В результате это пришлось сделать уже после полуночи, когда молодой венецианец вернулся во дворец кардинала вместе с ларцом и как можно более мягко сообщил Тонио о случившемся.

Взглянув в этот миг в лицо юноши, Гвидо понял, что никогда больше не захочет видеть подобное выражение.

Потом Тонио поцеловал своего кузена, унес ларец к себе в комнату, открыл его и долго смотрел на содержимое, а немного погодя спокойно сказал Гвидо, что хочет выйти на улицу.

– Давай я пойду с тобой или провожу тебя к Кристине, – попросил Гвидо. – Позволь нам разделить с тобой твое горе.

Тонио долго глядел на маэстро, словно не понимая смысла его слов. И Гвидо почувствовал, какая пропасть отделяет и всегда будет отделять его от Тонио. Неведомая ему часть жизни этого человека, связанная с теми, кого он знал и любил в Венеции, была его тайной, в которую он не мог впустить никого.

– Пожалуйста, – еле слышно, пересохшими губами произнес Гвидо. Руки у него дрожали.

– Гвидо, если ты любишь меня, – сказал Тонио, – то позволь мне сейчас побыть одному.

Даже в таком состоянии он был ласков, он пытался улыбнуться, протянул Гвидо руку, чтобы его успокоить… И вышел из комнаты.

А вскоре после этого появился кардинал.

Гвидо сидел один и рассматривал вещи в ларце, который Тонио оставил открытым.

Внимательно разглядывая эти предметы, он чувствовал себя настолько опустошенным, что не мог произнести ни слова.

А вещей было много.

Там лежали ноты, в основном музыка Вивальди, в старых переплетах, с именем Марианны Трески, написанным девичьим почерком на обложках. А еще книги, французские волшебные сказки и рассказы о греческих богах и героях – словом, книжки, которые обычно читают детям.

Но больше всего, пронзив острейшим ощущением несчастья, Гвидо потрясли разные детские, младенческие вещички.

Там была белая рубашечка, конечно же та, в которой крестили Тонио, и с полдюжины маленьких костюмчиков, все в целости и сохранности. Там были крохотные башмачки и даже пара маленьких перчаточек.

Обнаружились еще и портреты, эмалевые миниатюры и один маленький живописный портрет, на котором, как живой, был изображен красивый темноглазый мальчик, каким когда-то был Тонио.

Глядя на столь разные вещи, Гвидо понимал, что все это реликвии человеческой жизни, являющиеся сокровищами для других и редко хранимые теми, кому когда-то принадлежали.

И вот теперь их почистили, упаковали и отправили в Рим как недвусмысленное свидетельство того, что в роду Трески не осталось ни одного человека, который любил бы когда-то жившего там юношу. Это выглядело так, будто бы и Тонио, и все те, с кем он когда-то делил свою жизнь, уже умерли.

Кардинал мягко спросил Гвидо, не нужна ли его помощь. Отослав слуг, он стоял один – терпеливый, бесконечно великодушный – и ждал простого музыканта, который заставил его томиться у двери, словно какого-то просителя.