Львы Сицилии. Закат империи - Стефания Аучи

Иньяцио бьет ладонью по стене и нервно шагает взад-вперед, едва не сталкиваясь с рабочими сцены и костюмершей с охапкой одежды в руках.

– Что с тобой, Иньяцио? Ты пришел подбодрить меня, а сам… – Подошедшая Лина Кавальери касается его руки.

Он глубоко вздыхает:

– Ну что ты! Все пройдет великолепно, ты очаруешь их всех, так же как очаровала меня.

Эта женщина взбудоражила ему душу, не говоря уж о крови. Только увидев, он захотел уложить ее в постель, и ему это удалось. Капризы Лины, конечно, обходятся ему слишком дорого, и он вынужден ездить за ней по всей Италии, но она стоит всех трат.

– О, знаю-знаю, – отвечает Лина, поправляя на плечах платок, деталь сценического костюма. Потом расстегивает пуговицу на блузе, обнажая молочного цвета кожу, бросает на Иньяцио одновременно невинный и чувственный взгляд. Переплетает свои пальцы с его и дает ему поцеловать руку. Затем запрокидывает голову и смотрит на ложи. – Твоя жена здесь?

Иньяцио кивает:

– Она не пропускает ни одной премьеры.

– Предполагаю, она знает…

Он медлит, прежде чем ответить:

– Эта женщина умеет держаться в светском обществе, – спокойным тоном произносит он, искусно скрывая гнев.

– Надеюсь, – отвечает Лина, но ее темные глаза наполняются тревогой.

Иньяцио гладит ее по лицу.

– Все это не важно. Помни одно: ты в одном из красивейших театров Европы, и люди мечтают услышать твое пение.

Лина хотела было ответить, что люди пришли только лишь затем, чтобы поглазеть на нее, а не послушать, но не успевает: заведующий сценой делает ей знак. Иньяцио нежно подталкивает ее и смотрит, как она выходит на сцену.

Скорее обнищавшая дворянка, чем скромная, невинная белошвейка. Ее проникновенный сценический образ затмевает даже тенора Алессандро Бончи, виртуоза, любимца публики. Лина поет как будто не душой, а плотью, чувственность восполняет ее слабый голос. Грациозно двигается, улыбается Родольфо так, словно он единственный мужчина на свете, и даже вгоняет его в краску.

Все, что могла, о себе рассказала.

Простите, коль этим я вас задержала…

Свистеть начинают в конце арии Мими.

Один раз, два, десять, сто.

Оркестр в панике. Партер вздрагивает, зрители оторопело переглядываются. Некоторые вскакивают со своих мест, аплодируют, но на галерке не смолкают выкрики и оскорбления, с которыми сливаются протестующие возгласы из лож. Среди свистов, криков и хлопков мечутся капельдинеры, судорожно пытаясь восстановить спокойствие в зрительном зале, угрожают самым развязным выставить их за дверь. Но все напрасно.

В общей суматохе Лина, нахмурив брови, поворачивается к Иньяцио. Окаменевший от ужаса Бончи стоит с потерянным взглядом, все еще сжимая ее руку.

Иньяцио пробует ободрить Лину из-за кулисы, но в голове бьется одна пронзительная мысль: Палермо снова отказывается признать его правоту. Еще ни одного артиста – никогда! – не принимали так враждебно. Неужели этот город не понимает, какой чести его удостоили? Заполучить к себе Лину Кавальери стремятся театры и дворы по всей Европе, за ней гоняются импресарио, познакомиться с ней почитают за счастье герцоги и влиятельные магнаты, а эти палермитанцы что творят?

Они ее освистывают.

Иньяцио чувствует в воздухе неприязнь. Она источает сухой запах серного колчедана, который воспламенился, как порох, и перевернул все вверх дном. Признаться, он постарался, чтобы Лину встретили шумными аплодисментами: передал приличные деньги театральным капельдинерам, заплатил клакерам…

Но он не единственный, кому в голову пришла эта идея.

Иньяцио ошеломлен. Он делает шаг вперед, находит глазами свою ложу. Винченцо хихикает, прикрывая ладонью рот, мать от смущения смотрит в пол. Франка с непроницаемым видом глядит на сцену, по ее губам скользит тень улыбки.

Иньяцио ведет глаза по линии ее взгляда, как по струне. На другом конце – глаза Лины.

Вздрогнув, он понимает, что присутствует при битве двух львиц за власть над территорией, на молчаливой войне двух жестоких существ, оценивающих силы друг друга, безразличных к тому, что происходит вокруг них.

Франка.

Это она спустила на Лину лавину из криков и свистов. О нет, не лично, в этом не было необходимости. У нее так много друзей и поклонников, желающих ей угодить, что достаточно одного ее слова, чтобы они устроили настоящее светопреставление.

И чтобы дать всем понять, кто здесь главный.

Иньяцио стоит все так же неподвижно, когда оркестр наконец снова начинает играть. Скоро закончится первая картина, и ему придется утешать Лину. Это совсем не сложно: слезы и упреки не в ее характере. Она смелая женщина, сама проложила себе дорогу в жизни, раздавая тумаки направо и налево, но и немало получая в ответ. Бесстрашие и самоуверенность восхищает Иньяцио в Лине.

Однако до сегодняшнего вечера он не подозревал, какой сложный путь прошла его жена за все эти годы. Да, конечно, она уважаемая женщина, верная супруга, мать семейства, но не в этом дело.

А дело в том, что в их браке он оказался слабым звеном.

Каким он всегда и был.

* * *

Большой зал суда присяжных в Болонье переполнен, туман сигаретного дыма застилает лица присутствующих. С тростью и шляпой в руке в зал входит Иньяцио, осматривается вокруг. Впереди стоят длинные скамьи для журналистов и адвокатов, выше судебной скамьи расположены галереи для широкой публики. По залу прокатывается гул, люди устремляют на него любопытные взгляды: многие его узнали.

– Синьор Флорио, пожалуйста, сюда, – секретарь делает знак следовать за ним, и Иньяцио неуверенно идет, стараясь смотреть на судей, а не на клетку, в которой между двумя жандармами на деревянной скамье сидит Раффаэле Палиццоло. Но глаза двух мужчин на мгновение встречаются, и Иньяцио вздрагивает: Палиццоло сильно осунулся и похудел, его элегантная, несмотря на обстоятельства, одежда болтается на нем мешком. Однако взгляд его спокоен, спина прямая. В знак приветствия Палиццоло чуть опускает голову и едва заметно улыбается.

Восемь лет прошло с убийства Эмануэле Нотарбартоло: восемь лет правосудие пыталось не увязнуть в зыбучих песках ложных следов, недосказанности и лживых показаний. Два года назад в Милане прошел путаный судебный процесс, доведенный до абсурда, в ходе которого обвинялись два железнодорожника: они ехали в поезде, в котором убили Нотарбартоло, а потому должны были быть соучастниками преступления. Но во время того процесса среди свидетелей оказался сын жертвы, Леопольдо, который, проявив исключительную смелость, нарисовал мрачный портрет Палермо, заложника личных связей, города, чьи жители готовы на все, даже на убийства, дабы сохранить свои привилегии, и указал на Палиццоло как на заказчика убийства его отца. После