Чертово колесо - Михаил Гиголашвили

За пирожками и лапшой с молодым бамбуком Нугзар сообщил, что он переехал к спящему голландцу, так что пока есть где жить.

— А хочешь, женись на мне! — озорно предложила она. — Станешь Нугзар О!

— Я женат, — вздохнул Нугзар.

— Ну и что? Мужчина может иметь много жен. Это его природа, — отмахнулась детской ручкой О. — Станешь Нугзар О-Чжуан-цзы.

— Нет, спасибо. Нугзара О-Чжуан-цзы не будет. Хочешь, пойдем ко мне?.. Там такая старинная кровать... — предложил он.

— А стол? Не расшатан?

— Нет. Крепкий. Есть и подоконник.

Денег с них китайцы не взяли (О иногда помогала им с переводами). А старый хозяин — копия Синука из Роттердама — милостиво помахал сухой лапкой. Встать со своего кресла он, очевидно, не мог, как и Синук после своего героинового чая.

Так прошло несколько дней. Нугзар жил у Норби. Тот оказался пьяницей необременительным (чего опасался Нугзар, ненавидевший пьяные откровения): с утра шел за бутылкой дешевого шнапса и сосал ее целый день, запивая пивом. Что он делал в своей комнате — Нугзар не знал: оттуда ничего не доносилось. Пару раз в замочную скважину он видел, что Норби лежит в одной и той же позе в наушниках. Он почти не ел и на кухне появлялся редко. Нугзар чувствовал себя свободно, хотя тоже из своей комнаты выходил нечасто.

О привела у Нугзара в порядок кухню и комнату, но встречались они у нее, где все было слишком приспособлено для постели (шторки, фонарики, пуфики), так что Нугзар подозревал, что О раньше не только сидела в витрине, но и работала на дому. Ну и что? Чем больше понимал он ее женскую суть, тем сильнее хотел ее.

Он никогда не тяготился одиночеством: в камерах перед глазами — пустота и серость бетона, и желчь вечно-горящей лампочки в забрале, а внутри, под черепом — картины, видения, сны. И надо уметь входить в них, как в живую жизнь, чтобы не умереть от тоски.

В зонах он много читал, но что за книги?.. Или школьные учебники, или брошюры про пятилетки, партийцев, целину и стройки, или Короленко, Успенский, бесконечные рваные тома Мельникова-Печерского про Сибирь, скиты и секты. Хотя было время, когда медсестра в Караганде (влюбленная в него) носила ему книги из дома. Нугзар тогда прочел всю русскую классику и с тех пор стал более осмотрительно, осторожно и вдумчиво относиться к русским, хотя, конечно, в воровском мире признаются только две нации: хороший или плохой человек, наш или не наш, свой или чужой.

«А может быть, я поспешил с письмом на сходку? Зачем было торопиться?»

Но нет, он решил завязать. Самолично снял с себя звание вора, как его друг детства Алеко Гелбахиани. И что? Все стали Алеко уважать еще больше. Если чистый человек по тем или иным причинам не хочет и не может дальше быть вором, то нет основания для претензий... Конечно, тут, в Голландии, со званием вора и со старыми связями, осесть легче, но тогда надо продолжать воровскую жизнь, а этого Нугзар как раз и не хочет. Нет, сделал он правильно.

Теперь он — не в первый раз — оказался один на один с жизнью, новой по языку и понятиям. Что будет дальше? Ему уже сорок, и это немало, чтобы запросто вклиниться в здешнюю мишуру. Поздно... Или почти поздно. С изнанки жизнь на Западе не казалась такой цветной и нарядной.

Яркая — если есть деньги. Если Сатана привезет деньги и цацки, если марка уйдет с аукциона, можно будет открыть что-нибудь и жить себе припеваючи. Да вот хотя бы китайский ресторан или грузинский... Сатану поставить привратником, надеть на него чоху с газырями... Повара выписать... Плохо, что рядом нет друзей. Это да. Ну, а остальные. .. Он привык годами не видеть родителей и жену. И сейчас то же самое. Судьба!

На одной из прогулок Нугзару встретилась пара одинаково одетых (белые рубашки с бабочками, черные брюки), молодых, коротко стриженных, рыжих краснолицых парней с заплечными мешками, полными книг.

— Мы хотим поговорить с вами, — сказали они, подступив слишком близко, а он телесных контактов не терпел.

Отрезал:

— Я не хочу с вами говорить, — но Библию, подаренную ими, взял.

Это оказалась полная Библия. Новый завет ему доводилось читать в зонах, где было много сектантов, а заповедь «люби грешника, но ненавидь его грехи» исполнялась наоборот: грехи любили, а грешников — нет. Особенно сектанты ссорились из-за слов, что все мертвые когда-нибудь восстанут: «Да что же это будет? В глазах потемнеет от людей! Все съедят и всю воду выпьют!» — «Не боись, какие-нибудь лагеря придумают, туда всех определят! В Енисее воды много!»

Библия не давала Нугзару покоя: куда он ее только не прятал, она всюду попадалась на глаза, будто жгла его своими золотыми буквами на черной обложке, приказывая себя открыть. Но он все откладывал.

А когда решился, то уже пятая страница Ветхого Завета привела его в замешательство. «И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и воскорбел в сердце Своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил, от человека до скотов, и гадов и птиц небесных истреблю, ибо Я раскаялся, что создал их». Что это за Бог, который не знает, что делает?.. Если бы он, Нугзар, сделал что-нибудь подобное, то его быстро бы лишили звания, а может быть, и жизни. А тут Бог, совершив ошибку и сотворив людей с браком, за свою же ошибку карает их смертной мукой, да еще в придачу уничтожает животных и птиц, которые совсем уж ничем его не прогневали... Где тут справедливость?.. Вот человек и сотворен по образу и подобию Того, Кто делает, сам не зная что, а потом разочаровывается и убивает все живое за свои же просчеты. И если Бог не любит своих неслухов-детей и регулярно истребляет их, то почему дети Его должны любить друг друга? Если Он не прощает, почему дети должны прощать? Они берут пример со старшего... В Ветхом Завете только и можно прочесть: «убей, накажи за то, за это, казни» — больше похоже на Уголовный кодекс того времени. Нигде нет «прости», только угрозы и страх.

Зато потрясла книга Экклезиаста. «Правда, зачем все, что я делал? — заставляла она думать. — Из-за денег? Ведь деньги — это свобода, а вор должен быть богат и свободен, иначе будет куплен и унижен. Нет, были еще кураж, выпендреж, волчья масть. Зачем? Они не нужны. Вот сказано ясно: «Ешь, пей и веселись по делам своим, человек!» В том-то и беда, что дела у всех разные... И многие хотят веселиться за чужой счет, не по делам своим... Потому и развал: в Москве ломка пошла — повсюду треснуло».

Нугзар читал Библию по кусочкам — помногу не мог, не хватало воздуха. Откладывал, думал. Перекладывал книгу с полки на стол, со стола — в шкаф, но отовсюду она достигала его своими золотыми гнутыми буквами.

Однажды он сидел на скамейке около канала, курил мастырку (приспособился к гашишу, стал понимать его успокоительное течение). Вещи под гашишем оживали. Вот лоток, на нем овощи. Картошка смотрит с укоризной, о чем-то задумался зеленохвостый лук, покорно спит морковь рядами... Вдруг рядом — шарманщик. «Заведет сейчас похороны», — с неудовольствием подумал Нугзар, но шарманка вдруг лихо грянула «Сетисфекшн» — песню «роллингов» его юности. И он вдруг полностью уверился, что все будет хорошо, что он правильно сделал, сняв с себя гнет звания и оковы рамок.

Да, воров в Грузии называют «вор в рамке». Но эта не та почетная рамка, о которой думают люди, а границы того, что можно, а чего нельзя. Ему старые воры в свое время поставили на вид женитьбу, ибо вор не имел права работать, служить в армии, иметь жену и детей, сидеть на наркотиках. Потом, правда, рамки стали шире — допустили женитьбу и наркотики, потому что половина дел срывалась из-за алкоголя, а без жен воры дичали, начинали разгульничать, выбалтывать лишнее, связывались со шлюхами. За женами разрешили и детей. Но самые убежденные, как Шакро, Амберг, Цаул, Варлам, к кайфу не притрагивались и семей не заводили.

В редкие минуты встреч на кухне пьяница Норби Нугзара не узнавал, пугался, спрашивал, кто он и что ему надо, но, услышав, что постоялец, кивал и спешил к себе. Как-то обмолвился:

— Голландия — бывшее морское дно. Голландцы — скрытные, как рыбы.

В другой раз высказался в том смысле, что Запад — сонное царство, а люди умирают от одиночества в ячейках, но Нугзар не принял его слов всерьез: «Лучше от одиночества, чем от давки, пожил бы ты в Союзе, по-другому бы запел», — подумал он тогда.

У него уже был велосипед, купленный по случаю у курчавых гвианцев с красными бегающими глазами около вокзала. Не спеша ездил по ночному городу, когда мало народу, приноравливаясь к узким улочкам и булыжным мостикам, пару раз падал, вставал, отряхивался и ехал дальше, думая с холодком в груди: «А если перелом?.. Врач?.. Больница?.. Визы нет, из больницы позвонят в полицию — и все, депортация, прямо в руки угрозыска... Надо бы паспорт спрятать у О... Или где-нибудь...»