Книга песчинок: Фантастическая проза Латинской Америки - Всеволод Багно

До сих пор все было написано прежним, округлым и размашистым, почерком Филиберто, так хорошо мне знакомым по формулярам и докладным. Но запись от 25 августа кажется сделанной совсем другим человеком. Иногда можно подумать, что писал ребенок, старательно отделявший каждую букву от соседней; в других случаях это нервно нацарапанные, едва различимые знаки. Три дня — никаких записей, а затем рассказ продолжается.

«Все так естественно; а в реальное как не поверишь... но ведь реально и то, во что я не верю. Реален графин, но мы еще больше отдаем себе отчет о его существовании или бытии, когда какой-нибудь весельчак окрашивает воду в красный цвет... Реально летучее колечко дыма сигары, реально уродливое отражение в кривом зеркале, и разве не реальны все мертвецы, забытые и все же существующие?.. Если кто-то во сне пройдет сквозь рай и в доказательство того, что он там был, получит цветок и если, проснувшись, он увидит этот цветок в своей руке... Что тогда?.. Реальность! Когда-то ее расщепили на тысячу кусков, голова отлетела в одну сторону, хвост — в другую, и нам известна всего лишь одна частица ее большого раздробленного тела. Океан, свободный и вымышленный, становится реальным, только когда раковина ловит его гул. Три дня тому назад моя реальность была таковою в той же мере, в какой она уничтожена сегодня; она была рефлекторным движением, привычкой, воспоминанием, дневниковой записью. И вот что еще: как земля сотрясается время от времени, чтобы мы не забывали о ее могуществе, или как однажды придет ко мне смерть, обвинив меня в пренебрежении к жизни, так предстает перед нами иная реальность, о которой мы знали, что она всегда была тут, хотя никому не принадлежала, и которая будоражит нас, явив свою суть. Похоже, что недавно у меня снова было видение: Чак Мооль, ласковый и элегантный, за одну ночь изменивший свой цвет. Желтый, почти золотистый, Чак Мооль, казалось, говорил мне своим видом, что он бог, только вдруг обмякший, расслабивший колени, приветливо улыбающийся. А вчера я в страхе одним рывком вскочил с постели: проснулся от уверенности, что еще кто-то дышит в темноте и что, кроме моего пульса, бьется еще один. Да, на лестнице послышались шаги. Кошмар. Ложусь опять... Сколько времени лежал без сна, не знаю. Открыл глаза рано, еще до рассвета. Пахло ужасом, ладаном и кровью. Быстро оглядев спальню, я задержался смятенным взором на двух отверстиях, грозно вспыхивающих мерцающим желтым светом.

Задыхаясь, включил свет.

Предо мною стоял Чак Мооль, в полный рост, улыбающийся, весь охряного цвета, и только живот багровый. Его маленькие, чуть косящие глазки, словно приклеенные к верхушке треугольного носа, леденили меня. Нижние зубы, впившись в верхнюю губу, застыли в неподвижности, и лишь поблескивание четырехугольного шлема на непомерно большой голове свидетельствовало о какой-то жизни. Чак Мооль шагнул к моей кровати. И тут пошел дождь».

Я вспоминаю, что, когда в конце августа Филиберто был уволен из канцелярии, директор публично предъявил ему какие-то обвинения. Одни говорили, что Филиберто помешался, другие — что он стал нечист на руку. Я этим слухам не верил. Мне, правда, доводилось видеть написанные им нелепые бумаги: то он запрашивал вышестоящие инстанции, может ли вода пахнуть, то предлагал свои услуги секретарю управления водных ресурсов, уверяя, что оросит пустыню дождем. Я не знал, как объяснить себе все это. Предполагал даже, что необычайно дождливое лето расшатало нервы моего друга. А может быть, жизнь в этом большом старом доме, где половина комнат находилась под замком и заросла густой пылью, жизнь без слуг, без семьи вызвала у него состояние депрессии. Нижеследующие записи относятся к концу сентября.

«Чак Мооль, когда хочет, бывает очень мил, это «сладостный рокот воды»... Он знает много фантастических историй о муссонах, экваториальных дождях и ужасах пустыни; каждое растение якобы обязано ему жизнью: плакучая ива — его блудная дочь, лотосы — его балованные дети, а теща его — это кактус. Но что для меня невыносимо, это ужасный запах, который источают его плоть, таковою не являющаяся, и блестящие, отполированные временем сандалии. С резким смешком Чак Мооль повествует, как он был открыт Ле Плонжоном [222] и как, таким образом, к телу его прикоснулись люди других верований. Дух Чак Мооля жил в кувшинах и в бурях, и это было естественно. Каменное же обличье его похитили из укромного хранилища народа майя, что было не только противоестественно, но и жестоко. Чак Мооль, я думаю, такого не простит никогда. Ему хорошо знакома неотвратимость законов искусства.

Мне пришлось снабдить его стиральным порошком, чтобы он отмыл свой живот от кетчупа, которым его вымазал лавочник, утверждавший, что это ацтекское изваяние. Я спросил его, не состоит ли он в родстве с Тлалоком [223], но вопрос ему, очевидно, не понравился, а когда он сердится, его и так страшные зубы заостряются и начинают сверкать. Первое время он на ночь спускался в подвал, а со вчерашнего дня спит в моей кровати».

«Период дождей кончился. Вчера из гостиной, где я теперь сплю, опять услышал те же хриплые стоны, что были вначале, и сопровождались они каким-то страшным шумом. Поднялся наверх, приоткрыл дверь в спальню: Чак Мооль громил лампы и мебель, размахивая исцарапанными руками; едва успев запереть дверь, я ускользнул в ванную комнату. Потом он спустился вниз и, тяжело дыша, попросил воды; весь день он держит водопроводные краны открытыми, и в доме не осталось уже ни одного квадратного сантиметра сухого пола. По ночам я укутываюсь поплотнее. Не хочу спать в сырости. Попросил Чак Мооля больше не мочить пол в гостиной [224]».

«Сегодня Чак залил гостиную водой. Вне себя от злости, я объявил ему, что свезу его обратно, в ту самую лавчонку. Такой же ужасной, как его смешок — ни одно существо на свете, будь то человек или зверь, не хихикает так страшно, как он,— оказалась пощечина, которую он отвесил мне в ответ на эти слова рукою, увешанной тяжелыми браслетами. Должен признать: я его пленник. Мой первоначальный замысел был совсем иным: я собирался владеть Чак Моолем, как владеют игрушкой; может быть, это означало, что как-то продолжалась моя детская беззаботность, но ведь детство — чьи это слова? — это плод, съеденный годами, и я сам себе не отдавал отчета, что... Он забрал мою одежду и облачается в мой халат, когда начинает обрастать зеленым мхом. Чак Мооль раз и навсегда привык к тому, что ему все подчиняются, и я, человек, которому вообще никогда не приходилось повелевать другими, теперь склоняюсь и перед ним. Пока не пойдет дождь, он будет раздражаться и злиться. Так где же его магическая сила?»

«Сегодня я установил, что по ночам Чак Мооль выходит из дома. Как только стемнеет, он всегда затягивает своим скрежещущим голосом одну и ту же мелодию, еще более древнюю, чем само пение. Потом замолкает. Несколько раз я стучался к нему и однажды, не услышав ответа, осмелился открыть дверь в спальню, которой не видел с того дня, как истукан набросился на меня. Здесь повсюду валялись обломки мебели и стоял густой запах ладана и крови, которым пропитан весь дом. За дверью валяются кости. Кости собак, кошек и крыс, которых Чак Мооль ловит по ночам, чтобы у него было чем прокормиться. Вот почему на рассвете слышится дикий вой».

«Февраль. Сухо. Чак Мооль следит за каждым моим шагом. Заставил меня сделать по телефону заказ в гостинице: оттуда мне будут ежедневно доставлять провиант. Но деньги, присвоенные из кассы канцелярии, скоро кончатся. Случилось то, что должно было случиться: с первого числа из-за неуплаты у нас отключили воду и свет. Чак Мооль нашел, однако, городскую колонку в двух кварталах от нашего дома, и теперь я каждый день совершаю по десять-двенадцать рейсов за водой, а он следит за мною с террасы. Говорит, что стоит мне попытаться улизнуть, как он убьет меня молнией,— ведь он еще и бог-громовержец. Но одного он не знает: что я осведомлен о его ночных походах... Приходится ложиться спать в восемь часов: света-то нет. Мне бы уже следовало привыкнуть к Чак Моолю, да никак не выходит; недавно я столкнулся с ним в темноте на лестнице, ощутил ледяной холод его рук, чешуйки его обновленной кожи и чуть не завопил».

«Если в ближайшее время не пойдет дождь, Чак Мооль опять превратится в камень. Я заметил, что ему стало трудно передвигаться; иногда он часами, точно остолбенев, стоит, прислонившись к стене; тогда я вновь вижу перед собою беззлобного божка, а уж никак не могущественного бога грома и бури, каковым его считают. Но эти паузы только придают ему новые силы, и он опять принимается мучить меня и царапать мое тело, словно надеясь, что из него потечет какая-то жидкость. Теперь у нас уже не бывает приятных минут, когда он рассказывает мне старинные легенды. По-моему, в нем копится все больше некое злобное чувство. Кроме того, кое-что заставляет меня призадуматься: запасы в винном погребе иссякают; Чак Мооль часто поглаживает шелк своего халата; хочет, чтобы я взял в дом служанку; велел объяснить ему, как пользоваться мылом и лосьоном. Между прочим, в чертах его лица, казавшихся непреходящими, появились признаки старения. В этом, возможно, мое спасение: если Чак поддается соблазнам, если, он очеловечивается, то, может статься, все прожитые им века аккумулируются в одном мгновении, и отсроченный удар времени наконец-то настигнет и сразит его. Но тут же меня посещает и другая, страшная мысль: Чак не захочет, чтобы я присутствовал при его падении, он не допустит, чтобы был свидетель. Вполне возможно, что он захочет меня убить».