5. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне - Анатоль Франс

Франция постепенно приходит к осознанию своей подлинной силы — силы духовной; она начинает постигать свою миссию, которая состоит в том, чтобы сеять идеи, властвовать в области мысли. Недалек день, когда Франции станет ясно, что единственно прочной и надежной ее силой были ораторы, философы, писатели и ученые. Да, когда-нибудь французы будут вынуждены признать, что им не следует полагаться на свое численное превосходство, которое столько раз обманывало их надежды, а теперь бесповоротно ускользает от них, и пора уже удовольствоваться славой, которую им гарантируют завоевания ума и достижения научной мысли.

Жан Буайи покачал головой.

— Вы хотите, чтобы Франция звала народы к согласию и миру, — сказал он. — Уверены ли вы, что ее станут слушать, что ее призыву последуют? Больше того, обеспечено ли ее собственное спокойствие? Не приходится ли ей страшиться угроз извне, предвидеть опасности, стоять на страже своих границ, заботиться о собственной обороне? Одна ласточка весны не делает; одному народу не под силу обеспечить всеобщий мир. Кто может поручиться в том, что Германия содержит армии только с целью не допустить возникновения войны? Немецкие социал-демократы хотят мира. Но они не господа положения, их депутаты не пользуются в парламенте тем влиянием, на которое имеют право судя но числу их избирателей. И вы думаете, Россия, едва вступившая на путь промышленного развития, так скоро вступит на стезю миролюбия? Возмутив спокойствие Азии, она, вы думаете, не возмутит затем и спокойствие Европы?

Но если, допустим, Европа и становится миролюбивой, то разве Америка, не становится на наших глазах воинственной? После того как Куба низведена на положение вассальной республики, а Гавайские острова, Порто-Рико и Филиппины аннексированы[318], никто уже не решится отрицать, что Американская Федерация ведет завоевательную политику. Некий янки, публицист по фамилии Стед, заявил под одобрительный гул всех Соединенных Штатов: «Американизация мира началась». А господин Рузвельт[319] мечтает водрузить звездный флаг в Южной Африке, Астралии и Вест-Индии. Господин Рузвельт — империалист, он хочет мирового владычества Америки. Между нами говоря, он мечтает об империи Августа. По несчастью, он читал Тита Ливия[320]. Лавры римлян не дают ему покоя. Вам знакомы его речи? Они исполнены воинственного пыла. «Друзья мои, сражайтесь, — призывает господин Рузвельт, — сражайтесь беспощадно. Что может быть лучше хорошей потасовки? Люди живут на земле, чтобы истреблять друг друга. Тот, кто скажет вам, будто это не так, — человек безнравственный. Остерегайтесь людей мыслящих. Мысль расслабляет. Это — порок французов. Римляне завоевали вселенную. Они потеряли ее. Мы — современные римляне». Красноречивые слова, к тому же поддержанные военным флотом, который выйдет вскоре на второе место в мире, и военным бюджетом в полтора миллиарда франков!

Янки объявляют, что они через четыре года начнут войну против Германии. Мы поверим, если они скажут нам, где предполагают встретиться с врагом. Однако это безрассудство дает пищу для размышлений. Когда порабощенная царем Россия или, скажем, полуфеодальная Германия пестует армии для битв, это еще можно попытаться объяснить старинными привычками и пережитками сурового прошлого. Но когда страна новой демократии, Соединенные Штаты Америки, эта ассоциация дельцов, сборище эмигрантов из всех стран, не связанных ни национальной общностью, ни традициями, ни воспоминаниями и исступленно борющихся за доллары, внезапно испытывает желание выпускать торпеды в броненосцы противника и подрывать на минах вражеские колонны, — это свидетельствует о том, что беспорядочная борьба за промышленное господство и овладение богатствами земли приводит к культу грубой силы, что яростная промышленная конкуренция порождает яростное военное насилие, а торговое соперничество разжигает такую ненависть между народами, что потушить ее можно лишь потоками крови. Колониальная одержимость, о которой вы недавно говорили, — всего лишь одно из проявлений этой конкуренции, столь превозносимой нашими экономистами. Подобно феодальному строю, капиталистический строй — строй воинственный. Началась эра великих войн за промышленное господство. При нынешней системе производства, проникнутой духом национализма, пушка будет устанавливать торговые тарифы, основывать таможни, открывать и закрывать рынки. Это — единственное, чем регулируется торговля и промышленность. Уничтожение — вот роковой результат экономических условий, которые царят сегодня в цивилизованном мире…

Gorgonzola и stracchino[321] благоухали на столе. Слуга принес свечи, снабженные проволокой и служившие для того, чтобы зажигать длинные сигары с соломинкой, столь милые сердцу итальянцев.

Ипполит Дюфрен, некоторое время не принимавший никакого участия в беседе, сказал негромким голосом, в котором звучала горделивая скромность:

— Господа, наш друг Николь Ланжелье только что утверждал, будто многие люди боятся опозорить себя в глазах современников, допустив возможность той ужасающей безнравственности, какой представляется нравственность будущего. Мне неведом этот страх, и я написал небольшую повесть, единственное достоинство которой, быть может, в том, что она доказывает, как спокойно я взираю на будущее. Когда-нибудь я попрошу разрешения прочесть ее вам.

— Прочтите сейчас, — предложил Бони, зажигая сигару.

— С удовольствием послушаем, — подхватил Жозефен Леклер, Николь Ланжелье и г-н Губен.

— Не знаю, захватил ли я с собой рукопись, — сказал Ипполит Дюфрен.

И, опустив руку в карман, он достал свернутые в трубку листы бумаги и прочел нижеследующее.

V. ВРАТАМИ ИЗ РОГА ИЛИ ВРАТАМИ ИЗ СЛОНОВОЙ КОСТИ[322]

Было около часа ночи. Перед тем как лечь в постель, я распахнул окно и закурил папиросу. Гудок автомобиля, проезжавшего по аллее Булонского леса, нарушил тишину. Деревья струили прохладу, покачивая своими темными вершинами. Ни одного живого звука. Даже жужжания насекомого не было слышно над бесплодной почвой города. Ночное небо блистало звездами. Воздух в тот вечер был необыкновенно прозрачен, и было ясно видно, что звезды — различного цвета. Почти все они сверкали белым огнем. Но были среди них и желтые и оранжевые, точно пламя угасающих светильников. Попадались и голубые, а одна звезда мерцала таким чистым и мягким бледно-голубым светом, что я не в силах был отвести от нее взгляд. Жаль, что мне неизвестно название этой звезды, но меня утешает мысль, что люди все равно не дают звездам их настоящего имени.

Вспоминая, что каждая из этих капелек света озаряет целые миры, я спрашиваю себя, не озаряют ли они, как и наше Солнце, картины неисчислимых страданий, не переполняет ли горе безбрежные просторы небес? Об иных мирах мы можем судить лишь по нашему миру. Нам знакома жизнь только в тех формах, какие она принимает на Земле, и если даже предположить, что наша планета не из лучших, то у нас все же нет никаких оснований думать, что на других планетах все обстоит хорошо: вряд ли такое уж великое счастье родиться под лучами Альтаира, Бетельгейзе или огненного Сириуса, — ведь мы знаем, как грустно открывать глаза на Земле под лучами нашего древнего Солнца. Нельзя сказать, чтобы мой удел в сравнении с уделом других казался мне таким дурным. У меня нет ни жены, ни детей. Я не влюблен и не болен. Я не слишком богат и не вращаюсь в свете. Стало быть, я принадлежу к числу счастливцев. Но даже у счастливцев мало радостей. Каков же удел остальных! Люди воистину достойны сожаления. Я не упрекаю в этом природу: с ней нельзя разговаривать, она не одарена разумом, Я не виню в этом и общество. Неразумно противополагать общество природе. В равной мере бессмысленно природу людей противополагать обществу, как и природу муравьев — муравейнику или природу сельдей — косяку сельдей. Сама природа животных необходимо определяет характер их сообщества. Земля — такая планета, где невозможно обходиться без еды, ее владыка — голод. Естественно, что животные здесь алчны и свирепы. Лишь человек одарен разумом, и он скуп. Скупость до сих пор еще остается высшей добродетелью человеческого общества и венцом природы, если иметь в виду мораль. Будь я писателем, я сочинил бы похвалу скупости. По правде говоря, книга эта не была бы оригинальной. Моралисты и экономисты раз сто уже писали об этом. Человеческие общества зиждутся на величественном фундаменте скупости и жестокости.

А в других вселенных, во всех этих бесчисленных мирах, затерянных в эфире, обстоит ли дело таким же образом? Быть может, звезды, мерцающие над моей головой, светят людям и на других планетах? Что, если и там — в бесконечном пространстве — тоже едят, тоже пожирают друг друга? Это сомнение мучит меня, и я не могу без ужаса видеть пламенную росу, висящую в небесах.