Молитва об Оуэне Мини - Джон Ирвинг

Преподобный Льюис Меррил все еще стоял в глубоком изумлении, когда в Большой зал прибыл директор. Если Рэнди Уайт и удивился, увидев такое множество преподавателей на утреннем собрании, на его стремительной походке это никак не отразилось. Он, как обычно, взбежал по лестнице на сцену, перемахивая через две ступеньки. Увидев, что на трибуне уже кто-то стоит, директор, как ни странно, не вздрогнул — он даже не подал виду, что хоть сколько-нибудь удивлен. Преподобный Льюис Меррил часто объявлял начальный гимн, после которого обычно читал свою молитву. Затем директор говорил нам несколько слов — еще он называл нам страницу с заключительным гимном, мы пели его, и на этом все заканчивалось.

Директору потребовалось несколько секунд, чтобы узнать мистера Меррила, стоящего перед сценой в своем бушлате и фуражке и глазеющего на статую, которая с мольбой взывала к нам с трибуны. Наш директор был из тех, кто брал на себя ответственность, — он ведь привык принимать решения, наш Рэнди Уайт. Увидев на трибуне это чудовище, он принял первое и, пожалуй, поистине «директорское» решение, которое пришло ему в голову; он решительно подошел к святой и ухватился за ее скромное облачение — он обвил ее руками за талию и попытался приподнять. По-моему, он в упор не замечал стальные ленты, опоясывающие ее бедра, и четырехдюймовые болты, проходившие сквозь ее ступни, с намертво приваренными под сценой гайками. Я подозреваю, его спина все еще побаливала после того впечатляющего усилия, которое от него потребовалось, чтобы сдвинуть «фольксваген» доктора Дольдера; но директору, видно, и на спину свою было наплевать. Он просто обхватил Марию Магдалину за пояс, крякнул — и ничего не вышло. Своротить Марию Магдалину и все то, что она собой олицетворяла, было не так просто, как «фольксваген».

— Думаете, это очень смешно, да? — спросил директор у собравшейся в полном составе школы. Однако никто и не думал смеяться. — Ну что ж, я скажу вам, что это такое, — снова заговорил Рэнди Уайт. — Это преступление. Это вандализм, это кража — и это кощунство! Это умышленная порча чужой, я бы даже сказал, священной собственности.

Один школьник крикнул:

— Какой гимн?

— Что ты сказал? — не понял Рэнди Уайт.

— Назовите номер гимна! — выкрикнул кто-то другой.

— Какой гимн? — в один голос загалдели еще несколько учеников.

Я не заметил, как преподобный мистер Меррил поднялся на сцену — надо полагать, на трясущихся ногах. Когда я обратил на него внимание, он уже стоял рядом с мученицей Марией Магдалиной.

— Гимн на странице триста восемьдесят восемь, — четко произнес пастор Меррил.

Директор сказал ему что-то резкое, но мы не расслышали, что именно, — мы как раз поднимались со своих мест, и в зале стоял скрип откидывающихся стульев и хлопанье и шелест книг. Я не знаю, что побудило мистера Меррила выбрать именно этот гимн. Если бы Оуэн рассказал мне о своем сне, возможно, выбор показался бы мне особенно зловещим; а так это был просто хорошо знакомый нам гимн — его выбирали часто, наверное, за его победный дух и за тему «странствий и борений», что так воодушевляет молодых людей.

Господень Сын, сквозь огонь и дымТы снова идешь на бой.Кровавое знамя над войском твоим,Но кто идет за тобой?Лишь тот, кто скорбную чашу пьет,Поправши и страх и боль,Кто ведает гнет,Кто крест свой несет,Кто утирает кровавый пот —Лишь тот идет за тобой[28].

Оуэн любил этот гимн, и мы грянули его во все горло; мы пели с гораздо большим чувством — и с большим вызовом, — чем обычно. Директору стоять было негде. Он расположился посредине сцены, но перед ним не было трибуны, отчего он казался беззащитным и неуверенным. По мере того как мы ревели строку за строкой, преподобный Льюис Меррил словно обретал спокойствие и даже достоинство. Хотя он и не выглядел совсем уж безмятежным рядом с обезглавленной Марией Магдалиной, он все же стоял к ней настолько близко, что свет, падающий на трибуну, освещал и его. Когда мы закончили, преподобный мистер Меррил сказал:

— Давайте помолимся. Давайте помолимся за Оуэна Мини.

В Большом зале повисла мертвая тишина, и мы, хотя и склонив головы, не сводили глаз с директора. Мы ждали, когда мистер Меррил начнет. Он, наверное, пытается начать и никак не может, подумал я; потом я понял: пастор, как всегда неловко, дал нам понять, что мы сами должны помолиться за Оуэна Мини. Он имел в виду, что мы должны произнести наши молитвы про себя, и, поскольку тишина все не прерывалась, стало ясно, что преподобный Льюис Меррил не собирается нас подгонять. Я думаю, он отнюдь не был храбрецом, но он старался вести себя храбро. Мы молились и молились, и, знай я тогда про сон Оуэна, я бы молился гораздо усерднее. Вдруг директор сказал:

— Ну хватит.

— Я п-п-прошу прощения, — заикаясь, возразил мистер Меррил, — но я сам скажу, когда хватит.

Я думаю, тогда-то мистер Уайт и понял, что проиграл; до него дошло: ему как директору пришел конец. В самом деле, что он мог? Приказать нам перестать молиться? Но мы продолжали стоять со склоненными головами и молились. При всей своей неловкости преподобный мистер Меррил ясно дал нам понять, что молитве об Оуэне Мини не может быть конца.

Спустя какое-то время Рэнди Уайт сошел со сцены. Ему хватило если не порядочности, то хотя бы ума уйти тихо — мы слышали его осторожные шаги по мраморной лестнице, а утренний ледок все еще не растаял, и мы слышали, как он хрустит у директора под ногами на дорожке, ведущей вдоль Главного корпуса. Когда его шаги перестали доноситься до нас сквозь тихую молитву об Оуэне Мини, пастор Меррил сказал: «Аминь».

Господи, сколько раз мне хотелось заново пережить те минуты. Тогда я не умел как следует молиться — я даже не верил в молитвы. Если бы мне сегодня довелось помолиться за Оуэна Мини, я мог бы сделать это гораздо лучше. Зная то, что я знаю сейчас, я сумел бы помолиться достаточно усердно.

Мне бы, конечно, помогло, если б я мог тогда заглянуть в его дневник Но он мне не предлагал — он вел дневник только для себя. Очень часто он писал на страницах дневника свое имя — свое полное имя — большими печатными буквами, в стиле, который он называл МОНУМЕНТАЛЬНЫМ или ГРЕЙВСЕНДСКИМ ШРИФТОМ. Снова и снова выводил он свое имя точно так, как увидел его на могиле Скруджа. Да, все верно — еще до всех этих договоров с Учебным корпусом офицеров запаса и даже до того, как его выгнали из школы и он узнал, что билет в университет ему оплатит армия США; все верно — еще до того, как он узнал, что завербуется в армию, он уже писал свое имя так, как обычно высекают имена на надгробиях.

1-Й Л-НТ ПОЛ О. МИНИ-МЛАДШИЙ

Вот так он писал свое имя; такую надпись Призрак Будущего увидел на могиле Скруджа. Эту надпись и еще дату — дата тоже встречалась в дневнике. Он писал эту дату в дневнике много, очень много раз, но никогда не говорил мне о ней. Может, мне удалось бы помочь ему, знай я эту дату. Оуэн верил, что знает, когда ему умереть; он также верил, что знает свое воинское звание — он умрет первым лейтенантом.

А после того сна он поверил, что знает еще больше. В его убежденности мне виделось что-то пугающее, как и в дневниковой записи о том сне.

ВЧЕРА МЕНЯ ВЫГНАЛИ ИЗ ШКОЛЫ. ПРОШЛОЙ НОЧЬЮ МНЕ ПРИСНИЛСЯ СОН. ТЕПЕРЬ Я ЗНАЮ ЧЕТЫРЕ ВЕЩИ. Я ЗНАЮ, ЧТО МОЙ ГОЛОС НЕ ИЗМЕНИТСЯ — НО ДО СИХ ПОР НЕ ЗНАЮ ПОЧЕМУ. Я ЗНАЮ, ЧТО Я — ОРУДИЕ В РУКАХ БОГА Я ЗНАЮ, КОГДА УМРУ, — А ТЕПЕРЬ Я УВИДЕЛ ВО СНЕ, КАК Я УМРУ. Я УМРУ ГЕРОЕМ! Я ВЕРЮ, ЧТО БОГ ПОМОЖЕТ МНЕ, ВЕДЬ ТО, ЧТО Я ДОЛЖЕН СДЕЛАТЬ, КАЖЕТСЯ МНЕ ОЧЕНЬ ТРУДНЫМ.

8. Палец

Вплоть до лета 1962-го я изнывал от нетерпения, когда же я вырасту и со мной станут обращаться с почтением, положенным, как я воображал, всем взрослым и, безусловно, мне казалось, ими заслуженным; я никак не мог дождаться свободы и тех привилегий, которыми, я считал, наслаждаются взрослые. Вплоть до того лета мое долгое восхождение к зрелости казалось мне изнурительным и унизительным. Рэнди Уайт отобрал у меня поддельную повестку, и теперь я был еще слишком мал, чтобы купить себе пива. Я был еще слишком зависим, чтобы жить отдельно; я еще слишком мало зарабатывал, чтобы заиметь собственную машину, и ничего особенного не представлял собой, чтобы привлечь внимание женщин. Я до сих пор не соблазнил ни одной! Вплоть до лета 62 -года я воспринимал детские и подростковые годы как некое бесконечное чистилище; иными словами, юность казалась мне штукой довольно противной. Но Оуэн Мини, уверенный, что знает, когда и как ему предстоит умереть, вовсе не торопился вырасти. И в ответ на то, что я назвал наши молодые годы «чистилищем», Оуэн очень просто заметил:

— НЕТ НИКАКОГО ЧИСТИЛИЩА — ЭТО ВСЕ ВЫДУМКИ КАТОЛИКОВ. ЕСТЬ ЖИЗНЬ НА ЗЕМЛЕ, ЕСТЬ НЕБЕСА — И ЕСТЬ АД.