Рождение «Сталкера». Попытка реконструкции - Евгений Васильевич Цымбал
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Ага! Артисты, блядь! Клоуны!» — обрадовались блюстители.
Я молчал, поскольку знал: доказывать что-то милиционерам бесполезно. Логические аргументы не вызывают у них ничего, кроме раздражения. А Саша взорвался и начал возмущаться тем, что нас забрали ни за что, да еще так хамски с нами обходятся. Я тоже завелся и присоединился к нему. Милиционеры не привыкли к такому и уже хотели проучить нас резиновыми дубинками, но потом старший из них, полистав наши документы, плотоядно улыбнулся и сказал что-то на ухо одному из подчиненных. Тот ушел, через пару минут вернулся с радостной ухмылкой: «Давай!»
Нас снова сгребли, поволокли по коридору. Подтащили к обезьяннику — комнате, у которой вместо передней стены решетка. Там на широкой лежанке в непринужденных позах лежали пять громил в наколках. С нас сняли наручники. Меня первого втолкнули внутрь, и первое, что я услышал — один из громил повторил ту же фразу: «Артисты, блядь! Клоуны! Ща мы вас научим Родину любить!» В ту же секунду я получил увесистую оплеуху и одновременно, с другой стороны — удар по многострадальной челюсти и повалился спиной на лежанку. Падая, успел сгруппироваться и не рухнул плашмя, а покатился на согнутой спине, обратным движением вскочил и с разворота врезал ногой под челюсть автору оплеухи — он мешком свалился на пол и больше в событиях участия не принимал. Мгновенно закипела драка — я был один против четырех и шансы мои были невелики. Сашу милиционеры потащили дальше — в другую камеру, но он вырвался и стал орать на милиционеров, чтобы они впустили его к нам. Милиционерам понравилась эта идея: «Пусть его тоже проучат!» — они впихнули его вслед за мной. Но они просчитались. Когда Саша оказался в камере, его бешеная ярость передалась мне, и мы так дрались с этими подонками, что через несколько минут уже трое из них были на полу в отключке, а оставшиеся двое громко вопили, что их убивают. Милиционеры, с гоготом наблюдавшие через решетку за исходом драки, тут же открыли дверь и стали пытаться вытащить одного из нас — другого бы в этом случае блатные просто убили. Мы это поняли, схватились друг за друга и держались, чтобы нас не разъединили. Милиционеры вытащили нас обоих и затолкали в другую камеру. Один из блюстителей, уходя, даже похвалил: «А ничего деретесь!». Мы возмущались, но милиционеры попросту ушли, не обращая на наши филиппики никакого внимания.
В другой камере мы тоже были не одни — на нарах с могучим храпом спал мужик лет пятидесяти. Мы возбужденно обсуждали происшедшее, потом немного успокоились и стали ждать. Прошел час, два, неизвестно сколько. И вдруг наш сокамерник стал хрипеть, лицо его посинело. Мы пытались привести его в себя, но безуспешно. «Саша, если с ним что-нибудь случится, они скажут, что это сделали мы». Мы начали звать милиционеров, стучать в дверь — бесполезно. Мужику тем временем становилось все хуже. Мы стали бить ногами в решетки и подняли такой грохот, что в коридор наконец всунулась заспанная милицейская рожа. Мы объяснили, в чем дело. Сержант неторопливо подошел, посмотрел и с ленивым хохляцким выговором произнес: «И цего тоже вбилы…» Мы с Сашей переглянулись. Сержант привел медсестру, которая сунула мужику в нос вату с нашатырем. Мужик закашлял и открыл глаза. «Ничего, не подохнет», — равнодушно сказала медсестра и ушла. Через минуту тот же сержант отвел нас к дежурному по отделению. Тут-то все и выяснилось.
На часах в дежурке было без четверти шесть утра — нас арестовали в шесть вечера. Дежурный лейтенант-эстонец объявил нам, что нас задержали для выяснения наших личностей, потому что мы сидели на газоне перед жилым домом ЦК компартии Эстонии. Им в отделение позвонили дежурные кагэбэшники из этого дома, сообщив о двух подозрительных типах, и предложили разобраться. Конечно, слово КГБ для милиции закон и руководство к действию. По закону мы могли быть задержаны для выяснения наших личностей (которых мы ни от кого не скрывали) на двенадцать часов. Двенадцати часов еще не прошло (без пятнадцати минут), они разобрались, установили наши личности и теперь отпускают нас, хотя мы очень плохо себя вели с представителями власти и оказывали сопротивление. Саша снова стал возмущаться — почему нас арестовали, почему так плохо с нами обращались, и даже пообещал жаловаться. Тогда рассудительный эстонец прочитал нам протокол, из которого следовало, что восемь милиционеров мирно осуществляли патрулирование, а мы набросились на них и принялись избивать.
Милиционеры, согласно этой филькиной грамоте, в порядке самозащиты вынуждены были отразить нападение и задержать нас для выяснения личности. «Я не советую вам жаловаться, потому что мы можем составить такой же протокол о вашей драке в милиции, в которой вы избили пятерых задержанных, причем одного из них удалось привести в себя только через одиннадцать часов». Мы с Сашей поняли, что возмущаться бесполезно. Тем более что у Саши уже была состряпанная московской милицией судимость за драку. Тогда его спасло заступничество друзей, коллег по театру, и прежде всего Михаила Александровича Ульянова. Но свои два года условно он тогда получил. Так что в случае новой судимости он автоматически становился рецидивистом и получил бы тюремный срок по полной.
Мы отправились в гостиницу «Палас», где жил Саша. Было начало седьмого утра. Посмотрев на себя в зеркало, подвели неутешительные итоги: у Кайдановского багровый круг под глазом и разбита губа. У меня — явная асимметрия в скулах, разбита бровь и ссадины на челюсти. Последние, как я заметил, были неизвестного — «вражеского или дружеского» — происхождения. Саша хлопнул меня по плечу «Извини…». Мы распрощались, и я поехал в свою гостиницу. В этот же день мы рассказали о происшедшем нашим таллинским друзьям. Они приняли в нашей судьбе живейшее участие. С их помощью удалось окончательно замять это неприятное дело.
Мы снова встретились на съемочной площадке в середине дня. Увидев наши ставшие к тому времени еще более колоритными физиономии, Тарковский страшно возбудился и горячо одобрил наше поведение. Гример Виталий Львов прямо
