Искусство памяти - Фрэнсис Амелия Йейтс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы словно читаем пространную преамбулу с титульной страницы бруновских «Печатей»921 или послание, в котором Бруно знакомит докторов Оксфорда с той безумной магической системой памяти, что заключает в себе откровение новой религии Любви, Искусства, Магии и Матезиса. Кто мог бы догадаться по этому устаревшему, туманному и напыщенному стилю, что Лейбниц действительно нашел Великий Ключ? Истинный ключ (Clavis), говорит он в наброске «характеристики», до сих пор не был найден, и это доказывает бессилие магии, заполнившей собой все книги922. К свету истины способна привести только такая дисциплина, как математика923.
Возвратимся теперь назад и еще раз всмотримся в странную диаграмму, найденную нами в «Тенях» Бруно (ил. 11), где магические образы звезд, вращающиеся в центральном круге, управляют образами на остальных кругах, по своему содержанию относящихся к миру стихий, и образами последнего, внешнего круга, на котором представлены все виды человеческих занятий. Или вспомним «Печати», где всякий мыслимый метод запоминания, известный бывшему доминиканцу, знатоку памяти, все время встраивается в различные комбинации, действенность которых обусловливается магической силой мнемонических образов. Перечитаем еще раз то место в конце «Печатей» (параллели к нему можно обнаружить во всех бруновских книгах о памяти), где художник оккультной памяти перечисляет различные виды образов, которые можно разместить на Луллиевых комбинаторных кругах, и среди них фигурируют в основном знаки (notae), символы и печати924. Вернемся к зрелищу статуй богов и богинь, уподобленных звездам и вращающихся на круге в «Статуях» – и в виде магических образов реальности, и в виде образов памяти, охватывающих все возможные понятия. Наконец, вспомним «Образы», с их запутанным лабиринтом комнат памяти, заполненных образами всех вещей мира стихий, которыми управляют наиболее существенные образы олимпийских богов.
Во всем этом безумии содержался весьма сложный метод, но какова же была его цель? Достижение универсального знания посредством комбинирования наиболее существенных образов реальности. Всюду в этих попытках мы чувствовали действие мощного научного импульса, стремление уже на герметическом уровне найти некий будущий метод, отчасти угадываемый, отчасти измышляемый в мечтах, пророчески предвидимый в этих бесконечно запутанных, ощупью продвигавшихся поисках исчисления памятных образов, в попытках систематизировать порядки памяти, где Луллиев принцип движения каким-то способом сочетался бы с магической мнемоникой, использующей символы реальности.
«Но вот явился Лейбниц», – можем мы сказать, перефразируя Буало. И, оглядываясь теперь назад, с высоты, на которую мы поднялись вместе с Лейбницем, мы можем увидеть в Джордано Бруно ренессансного пророка, еще на герметическом уровне возвестившего о научном методе и показавшего нам важность классического искусства памяти, в сочетании с луллизмом подговившего путь к обретению Великого Ключа.
Но дело на этом не заканчивается. Мы не раз намекали или догадывались, что у мнемонических систем Бруно существовала тайная сторона, что они были способом сообщить о некой религии или этике, передать какое-то послание универсальной значимости. Так и в лейбницевских проектах универсального исчисления, или характеристики, заключено послание о всеобщей любви и братстве, веротерпимости, милосердии и благоволении. Планы воссоединения церквей, примирения враждующих сект, основания «Ордена Милосердия» составляли у Лейбница фундамент его построений. Он был убежден, что развитие наук приведет к всеохватывающему познанию универсума, а следовательно, к глубочайшему постижению Бога, его создателя, и к распространению милосердия, источника всех добродетелей925. Мистицизм и филантропия тесно связаны с идеями энциклопедии и универсального исчисления. Если взглянуть на учение Лейбница с этой стороны, то снова напрашивается сравнение с Бруно. В Печатях памяти была скрыта религия Любви, Искусства, Магии и Матезиса. Та же религия любви и всеобщего человеколюбия должна быть провозглашена и осуществлена с помощью универсального исчисления. Если мы удалим Магию, заменим Матезис подлинной математикой, Искусство станем понимать как исчисление, а Любовь оставим как есть, лейбницевские устремления покажутся необыкновенно схожими с бруновскими, хотя и трансформированными сообразно XVII веку.
Фигура Лейбница окутана аурой «розенкрейцерства»; намеки на это обстоятельство часто возникали и гасли без проверки и обсуждения многих пассажей из его трудов, где он упоминает «Христиана Розенкрейца», то есть Иоганна Валентина Андреэ, а также прямо или косвенно ссылается на манифесты розенкрейцеров926. Здесь у нас нет возможности исследовать эту проблему, но допустима гипотеза, что заслуживающие внимания (и, несомненно, существовавшие) связи между Бруно и Лейбницем объясняются посредничеством некоего герметического общества, основанного Бруно в Германии и позднее развившегося в розенкрейцерское. «Тридцать Печатей», опубликованные Бруно в Германии927, и их связь с изданными там же латинскими поэмами могли бы послужить отправной точкой для изучения этой проблемы в том, что касается Бруно. Исследование же ее в части Лейбница должно быть подкреплено полным опубликованием его рукописей и переменами в нынешнем неудовлетворительном положении дел с изданием его трудов. Поэтому нет сомнений, что данная проблема еще долго будет ждать своего решения.
Стандартные курсы по истории новой философии, которые раз за разом повторяют, что термин «монада» Лейбниц заимствовал у Бруно, опускают как выходящее за рамки их компетенции любое упоминание о герметической традиции, из которой Бруно и другие герметические философы Ренессанса извлекли это слово. Хотя Лейбниц как философ XVII века принадлежал уже иной атмосфере и новому миру, его монадология несет на себе явный отпечаток герметической традиции. Поскольку лейбницевские монады суть наделенные памятью человеческие души, их главная функция заключается в репрезентации или отображении универсума, живыми зеркалами которого они являются928, – концепция, очень хорошо знакомая читателю этой книги.
Детальное сопоставление Бруно и Лейбница, проведенное с совершенно новых позиций, лучше всего помогло бы приблизиться к исследованию того, как XVII век вырастал из герметической традиции Ренессанса. И такое исследование, возможно, показало бы, что все наиболее благородные и человеколюбивые устремления науки этого столетия на герметическом уровне уже присутствовали у Джордано Бруно, передавшего их будущему в секрете своих искусств памяти.
***
Я решила закончить свою историю на Лейбнице, поскольку где-то ведь надо остановиться и поскольку, видимо, именно здесь искусство памяти перестает быть фактором, влияющим на основные направления европейского
