Руны судьбы (Осенний Лис - 5) - Дмитрий Скирюк

- Разглядели бы, тогда б не спрашивали... да...

- Да разбе он летал? - поскрёб в затылке Хосе-Фернандес. - Летать могут только ангелы. И птицы. Не походил же он на ангела! Наверное, скачался на берёбке с дереба, бсего-то и делоб. Берёбку надо поискать...

Верёвки, тем не менее, не нашли. Зато нашли те самые два башмака и шляпу. И шляпа и башмаки оказались чудовищно тяжёлыми. Мануэль залез ладонью внутрь, пощупал, взрезал ножом и отодрал подкладку.

- Глядите-ка, святой отец! - позвал он, поворачивая башмак к лунному свету. - Да тут свинец внутри! Фунта по два в каждом, не меньше.

Все по очереди подержали ботинок в руках.

- Бесовщина какая-то... Зачем это ему было нужно?

- Надо бы девку спытать, - сказал Киппер. - Вдруг она чего расскажет.

- Расскажет, дожидайтесь, - буркнул Санчес. - Вон какие зенки бесстыжие. Упрямая... Я эту породу знаю. Помню, у меня была такая. Мы тогда стояли лагерем в северной Гранаде...

- Дурак ты, Алехандро. Дурак, и сын дурака.

- Это почему это я - дурак?

- В пыточных подвалах все говорят. - Родригес сплюнул на снег, достал из кармана жгут кручёного табака, с отвращением посмотрел на него и засунул обратно. Вздохнул. - Нет, но Анхель, Анхель... Кто ж мог его так зацепить? Мануэль! - окликнул он арекбузира. - А ты точно уверен, что не промахнулся?

- Уверен, - мрачно отозвался тот.

- А если ты... ну, в смысле, если это ты Анхеля...

- Альфонсо, ты с ума сошёл: не мог же я пробить навылет эту халупу!

Родригес почесал в затылке.

- Да, пожалуй, что не мог...

Солдаты ещё раз обыскали хижину, не нашли в ней для себя ничего ценного, разломали пару лежаков, связали из них носилки, уложили сверху труп

Анхеля, взгромоздили всё это дело на плечи и двинулись прочь. Тащить на верёвке пленницу доверили Михелю. Заночевать в проклятой хижине даже никто и не помыслил.

Ночь расцвела горячим заревом пожара.

А когда они под утро добрались до первого распадка и разбили лагерь, то погасло и оно.

* * *

В этом городе цвет, и свет фонарей,

Всё готовит на подвиг, на войну.

В этом месяце дождь ложится на снег

Грохот барабана рождает тишину...

Злобный дождь оплакивал кончину февраля и моросил, почти не переставая. Нудно моросил - сопливо, холодно и грязно. Три дня пути спутались для Ялки в серую кудель разбитых ног,затёкших рук, холодной сырости, солдатской ругани и пустоты. В первую очередь - пустоты. Сил сдерживать её у Ялки больше не было. Тот, ради кого она жила и заставляла себя жить, был уничтожен. Неизбежное свершилось. Пустота проклюнулась, прорвала оболочку, вылезла, как майская гусеница, ощеривая чёрные крючки зубов, и принялась въедаться в душу, как в зелёный, только-только распустившийся листок.

Такое уже было. Сначала - мама, потом - семья...

Потом - она сама.

Потом был травник, рядом с которым Ялка снова захотела жить.

Но теперь всё было кончено. Совсем. Сплющенный талер из ствола испанской аркебузы убил не только травника и белокурого солдата. Он убил и её.

Только умирала Ялка в сто раз медленней и в десять раз больней. Поэтому ей было всё равно, что с нею будет и куда её ведут. Она шла в никуда. Губы её шевелились.

Здесь луна решает,

какой звезде сегодня стоит упасть.

Здесь мои глаза не видят, чем она больна.

Моё тело - уже не моё,

только жалкая часть,

Жалкая надежда.

Но во мне всегда жила - Истерика!

Какое дикое слово, какая игра,

Какая истерика...

Холодные слова слагались в строки.

Никогда она не билась, не срывалась, не кричала, даже если было плохо и ужасно. Ялкина истерика была другая. Она словно бы проваливалась в бездну, в ту ужасную немую бездну за спиной, дыхание которой Ялка ощущала и раньше, и теперь, и с каждым днём - всё сильней. На несколько коротких месяцев дыра эта как будто бы закрылась пониманием любви и радости обретения друга, но теперь боль вновь душила и давила, ударяла вглубь. Ялка плакала почти непрерывно, глухо и беззвучно, как она всегда привыкла плакать, чтоб не разбудить ночами сводных братьев и сестёр...

Истерика, но я владею собой,

Просто устала, просто устала,

Но я владею собой.

Какое дикое слово, слово - истерика!

Она сидела неподвижно, запертая в комнате, водила пальцем по стеклу, глядела в зарешеченное узкое окно на проносящиеся в небе облака, на жёлтые гирлянды фонарей, которые поселяне зажгли, бахвалясь перед гостями столичной придумкой. Но солдат не интересовали фонари. Солдат интересовала выпивка: и немец, и четверо испанцев вот уже два вечера пьянствовали, заливая боль от потери друга.

- Ты ничего не понимаешь! - кричал внизу набравшийся Родригес, обращаясь, вероятно, к лысому кабатчику. - Ничего не понимаешь! Ты знаешь, какой он был парень? Лихой парень! Да! Он был bravo, наш Анхель, me pelo alba, если вру. Он мог нож метнуть на сорок пять шагов, о-го-го! И никогда не промахивался. Вот ты, фламандская задница, ты можешь бросить что-нибудь не на сорок пять шагов, а хотя бы на сорок? Можешь? А?

- Мне, право, трудно, сравнивать, - вежливо картавил тот в ответ, - но вероятно, я и вправду бы не смог. Зато вы обратили внимание, господин солдат, какие у нас фонари на улицах? Это всё проделано моими трудами, моими усилиями.

- Что? Фонари? Какие фонари? При чём тут фонари?.. О-ох, Анхель, Анхель... Даже поругаться теперь как следует не с кем... Эй, как там тебя? Тащи ещё вина!

А Ялка плакала. Совсем не оттого, что умер кто-то, могущий метнуть нож на сорок пять шагов. Жуга, наверное, мог бы бросить и дальше. Ей это было неважно,

И ругаться ей не хотелось.

Она ничего не помнила из того, что произошло после пожара на поляне и до того момента, когда они пришли в корчму с серпом и молотом на вывеске. Только то, что было до, и то, что стало после. Её развязали, дали обсушиться и поесть. Но к еде она почти не притронулась. Вернее, она попробовала что-то съесть, но её тут же вырвало. Она лишь выпила воды, и теперь сидела и вспоминала.

Что со мной? Может, это волненье?

Не чувствую ритма в висках,

Словно это сердце отказало мне во всём.

Где-то между камней

Город держит в тисках,

А усталый ветер воет только о своем...

В тот вечер, когда Ялка потеряла всё, включая самоё себя, Жуга был задумчив и угрюм. В последнее время, как успела заметить девушка, он часто впадал в такое состояние, подолгу сидел за столом, обдумывая что-то, рылся в ворохе бумаг, исписывал страна цы в толстой тетради, разбрасывал костяшки рун. Молчал. Как будто знал, что с ним произойдёт. Она привыкла, что в такие дни его не надо беспокоить, поэтому занялась хозяйством: прибралась в доме, сгоняла Фрица за водой, сварила целый горшок гречневой каши с мясом и уселась вязать. Вязание, однако, не заладилось. В этот раз даже ей казалось, что какое-то нехорошее ожидание разливается в воздухе. И хотя в доме было жарко натоплено, Ялка всё время ёжилась от неприятного холодка. Есть травник не стал, только выпил пару кружек травяного отвара на меду.