Книга тайн - Том Харпер

Ник молчал. Ательдин раздраженно вздохнул.

— Вы слышали про дилемму заключенных? Два человека в камере. Если они доверятся друг другу, то обретут свободу. Если нет, то оба будут повешены. Мы с вами именно в таком положении.

Ник по-прежнему молчал. Он был в ступоре, заморожен неопределенностями, от которых у него мутился разум.

— Джилл точно была в Майнце две недели назад. Я заходил в архивы: они там ее помнят. Мы почти у цели, Ник.

— Что было в посылке от Джиллиан?

Ательдин помолчал. Потом заговорил:

— Хорошо. Вы хотите баш на баш — ладно. Это была первая страница из бестиария, с которым вы убежали из Брюсселя. Кто-то ее вырвал, а Джиллиан, я думаю, нашла. Я сделал фотографию страницы на телефон и посылаю вам сейчас. Принимайте.

Ник ждал. Не было ли это еще одной ловушкой? Каждую секунду пребывания в Сети волнение Ника возрастало.

Электронная трель возвестила о том, что сообщение получено.

— Ну… так где вы?

Может быть, дело было в усталости. Может быть, в голосе Ательдина: каким бы покровительственным и высокомерным он ни казался, послышалась редкая нотка чего-то знакомого. Может быть, в его просьбе крылось какое-то отчаяние. Если мы не доверимся друг другу, то оба будем повешены.

— Мы направляемся в одно местечко на Рейне. Оно называется Обервинтер. Я позвоню, когда доберемся, и мы что-нибудь придумаем.

— Может, и мне удастся туда добраться. Дороги сейчас хуже некуда. — Он откашлялся. — Слушайте, мне жаль, что мы расстались в Брюсселе. Мы должны держаться вместе. Ради Джилл.

— Мне пора…

— Постойте. Тут есть…

Голос Ательдина прервался, его слова были заглушены прерывистыми помехами. Несколько секунд спустя он вернулся.

— …что она.

— Что вы сказали?

Ник оглянулся. Они огибали излучину — река между двух гор оказывалась словно в ловушке. Сигнал сюда не приходил.

— Я вас теряю.

Снова помехи. Потом тишина.

Ник отключился. Он в волнении чуть не вырубил питание. Но мигающая иконка на экране напомнила ему о послании, полученном от Ательдина.

— Я думаю, если сигнал сюда не доходит, то и отследить местонахождение телефона они не смогут.

Он открыл картинку и передал трубку Эмили. На маленьком экране трудно было что-то разглядеть. Она нажала несколько кнопок, увеличивая изображение.

— Это стандартное начало бестиария. «Лев храбрейший из всех зверей и не боится ничего…» Вот картинка.

Лев, выгнув спину, рычал так громко, что все соседние слова, казалось, трепетали.

Ник взял телефон и прокрутил картинку. Руки у него так занемели, что он чуть не уронил мобильник в воду.

— Что это?

Отметина на полях у самого низа страницы, слишком слабая, чтобы быть частью иллюминации.

— Может, клякса?

Ник увеличил изображение. Пиксели стали расплываться, потом сами по себе обрели резкость. Это была полная бессмыслица — другого слова и не подобрать, — примитивный набросок прямоугольного здания с тремя дверями и большим крестом рядом.

— Крест, видимо, означает, что это церковь или, может быть, монастырь. Это резонно. Если Библиотека дьявола и в самом деле существует, то монастырь — самое безопасное для нее место.

Ник еще несколько секунд смотрел на картинку, потом отключил телефон.

— Надеюсь, я поступил правильно, сказав Ательдину, куда мы направляемся.

Эмили взяла его за руку, сжала пальцы.

— Теперь уже все равно ничего не поделаешь.

Он смотрел в воду. Чуть впереди под водой прятались черные скалы, словно акулы, кружащие вокруг жертвы.

«Если мы не доверимся друг другу, то оба будем повешены».

LXXIV

Майнц

Все зиму мы работали не покладая рук. Октябрьские дожди заливали поля и превращали дороги в топь, а мы завязли в нашем собственном болоте из чернил и свинца. Я смотрел, как напрягаются грузчики, пытаясь протащить свои тележки по грязи, и чувствовал родство с ними.

Снег выпал в декабре. Фуст не разрешал топить печи в Хумбрехтхофе, и мы мерзли. Я посменно отправлял людей в Гутенбергхоф, чтобы они там пришли в себя перед кузнечным горном, — мы в кузне варили чернила и переотливали старые литеры. От этого короткие темные дни становились еще короче. Однажды утром мы обнаружили, что кипы влажной бумаги замерзли. Прессы заело. Чернила не оставались на листе.

Но человеческое устройство было еще более хрупким. Я делал столько книг, сколько не делал, наверное, ни один человек в истории, но мои пальцы редко прикасались к бумаге или чернилам. Весь дом превратился в механизм, сложнее которых Саспах еще не делал. Я был тем, кто приводил все это в движение. Чуть перекрутишь винт — и механизм сломается. Недокрутишь — и не получишь отпечатка. Я должен был знать, сколько страниц наборщики набирают каждый час, каждый день, каждую неделю, сколько человек нужно отрядить на эту работу, чтобы печатники на прессе не простаивали и не слишком торопились. Мне нужно было присматривать за учениками — кто из них неуживчив, кто незлобив, кто небрежен, а кто чрезмерно прилежен. Ориентируясь на эти качества, я и должен был собирать команды. Я завел порядок, при котором набранная форма не могла попасть на пресс до ее одобрения, и мне приходилось решать, как хранить готовые отпечатанные листы в кладовке, чтобы не ошибиться, разделяя их и подшивая в книгу. Это были невидимые механизмы (система, основанная на размышлениях, порядке и воображении), но они были так же необходимы для нашего ремесла, подобно любому изобретению из дерева и железа.

Еще одной проблемой был Каспар. Сначала я хотел назначить его старшим на прессе, но по прошествии трех дней Каспар исчез. Мы проискали его все утро, а пресс тем временем простаивал. Фуст метал громы и молнии. Когда мы нашли Каспара в пивной, он заявил мне, что ему не нужна эта работа. Я пообещал ему тогда назначить на это место Шеффера, это необычайно его разозлило, и он согласился остаться. Но я быстро пожалел об этом. Он опаздывал, ругался с помощниками и вскоре успел оскорбить половину людей, работавших в Хумбрехтхофе. Иногда он требовал перепечатки из-за малейшего недостатка, а иногда пропускал самые скандальные ошибки, и мне приходилось проводить дни в кладовке, выискивая их.

Слишком поздно я понял, что он не годится для этой работы. Его радовала новизна, неограниченная свобода изобретательства. Но нам теперь дисциплина требовалась не меньше мастерства, поскольку наше новое искусство основывалось на строго установленном порядке.

Как-то вечером я попытался объяснить ему это.

— Мы в этом доме — братство, служащее Богу, нашему ремеслу и друг другу. Книги, которые мы делаем, они не мои, не твои и не Фуста. Они принадлежат Богу. Чем они совершеннее, тем ближе к Богу.