Грешница и кающаяся. Часть I - Георг Борн

Леона привстала, чтобы дернуть шелковый шнур, висевший над одним из диванов, и снова села на свое место напротив приора.

Яркое пламя, освещавшее залу, начало ослабевать; сверху, словно над головой, заиграла тихая музыка, и приятный полусвет разлился по комнате. Вдруг, будто по мановению волшебного жезла, стена, возле которой стоял письменный стол, раздвинулась, и за нею появилась ярко освещенная живая картина, красота и великолепие которой превосходили всякие ожидания. Посреди группы, облокотившись на дерево, стояли две прелестные дриады; их роскошные обнаженные формы казались выточенными из мрамора. У их ног протекал источник, возле которого в живописных позах полулежали четыре наяды.

Прекрасное зрелище произвело неотразимое впечатление на уже и без того возбужденного приора, он не мог отвести глаз от волшебной картины.

Но что же вдруг произошло? Уж не ожили ли нимфы?

Нет, они все так же неподвижно лежали в восхитительных позах; казалось, их прелестные улыбающиеся лица созданы резцом великого художника; но вся картина пришла в движение; она то приближалась, то удалялась от пришедшего в восторг монаха, с наслаждением рассматривавшего эти дивные формы.

Вдруг стена снова сдвинулась, и видение исчезло.

Когда зажегся свет, Леона с вопросительной улыбкой посмотрела на приора.

— О, как это прекрасно, благочестивая сестра! — воскликнул он в восторге.— Ты великая волшебница! Позволь мне взглянуть еще раз!

Аббатиса приподнялась, чтобы дотронуться до шелкового шнура. Свет снова померк, и стена раздвинулась.

Залитые ярким светом, стояли обнявшись три грации. Они были так прекрасны, что глаз, переходя от одной к другой, наконец, останавливался в убеждении, что все они одинаково хороши и что нет другого выбора, как восхищаться всеми тремя.

Грации начали тихо двигаться, показывая со всех сторон божественную красоту своих форм.

Стена снова сдвинулась.

Благочестивому приору показалось, что прелестное видение исчезло слишком рано: он не мог оторвать глаз от прекрасных фигур, и невольный вздох сожаления вырвался из его груди.

— Окажи мне милость, благочестивая сестра,— сказал он,— позволь еще в последний раз насладиться прекрасным видением, вызвать которое в твоей власти. О, как я завидую тебе, как я удивлен твоим изяществом и вкусом. Все здесь прекрасно, все совершенно, начиная с этой мелодичной музыки и кончая прелестными картинами; я у тебя в большом долгу, прелестная аббатиса.

Леона исполнила просьбу монаха. Стена раздвинулась еще раз, и перед глазами удивленного приора явилась и ожила картина, которую он видел на стене, войдя во дворец. Созданная из пены морской Венера выходила из волн. Картина была поразительно естественна; дивная фигура прекрасной женщины отражалась в воде; она стояла в изящной позе, ступив одной ногой на землю, как бы желая подойти к Амуру, что стоял в стороне, натягивая свой лук.

При виде этих дивных форм приор потерял самообладание. Прекрасная фигура Венеры, ее черные, спускающиеся на роскошную грудь волосы, белоснежные руки, стыдливо прикрывающие обнаженные части тела, заставили забыть предостережение Леоны — не приближаться к картинам. Возбужденный монах не смог устоять против искушения. Ничего не видя, кроме прекрасной картины, он бросился вперед, протянув руки к божественному видению.

Леона быстро поднялась; но напрасно звала она благочестивого брата: ослепленный монах, бросившись к картине, сильным ударом оттолкнул разлетевшийся вдребезги письменный стол Иоганна и подскочил к стене. Но Венера исчезла, как по волшебству, и рука приора ударилась о стену.

Внезапное исчезновение картины и стук опрокинутого стола заставили приора очнуться. Из вылетевших ящиков рассыпались бумаги.

— Прости меня, благочестивая сестра,— приор в отчаянии сложил руки, глядя на обломки драгоценного стола.— Позволь мне исправить испорченное.

— Оставь эти обломки, благочестивый брат, тебе не в чем упрекнуть себя, я сама виновата в том, что не поставила стол в другое место. Прислуга уберет все.

— Мне совестно от своей неосторожности!

— Ты должен был послушаться моих слов.

— Я забыл о них при виде божественной красоты этих картин.

— Ты можешь снова увидеть их.

— Так ты не сердишься на меня и позволяешь снова навестить тебя, моя прекрасная сестра?

— Твое посещение мне всегда приятно! — ответила Леона, уверенная отныне, что изобретенные ею картины произвели должное действие.— Да благословит тебя небо.

Приор ушел, горячо поблагодарив аббатису за доставленное ему наслаждение.

Беседуя с монахом, Леона мельком взглянула на сломанный письменный стол и обнаружила в нем новое отделение, которого прежде не замечала. Оставшись одна, она быстро нагнулась, чтобы удостовериться в своем открытии. Действительно, за задней доской, сломавшейся во многих местах, находился потайной ящик, о существовании которого она до сих пор и не подозревала. Он открывался пером, что лежало на полу. Леона сломала остатки доски, скрывавшей потайное отделение, отворила его и вынула связку старых, пожелтевших бумаг. Кроме них, там ничего не было. Столь бережно сохраняемые бумаги должны были иметь весьма важное значение.

Она быстро просмотрела находку. Бумаги были написаны рукой Иоганна; крупный, несколько нетвердый почерк не оставлял в этом сомнения. Это были его тайны, которые, наконец, по прошествии стольких лет попали в руки Леоны. Она спрятала драгоценные листы и приказала вошедшей прислуге подобрать остальные бумаги и унести стол.

Придя в спальню, аббатиса принялась читать записи. Сначала она мельком проглядывала рассказ о прошедшей жизни старика, о причинах, побудивших его сделаться отшельником и посвятить молитве половину своей жизни. Ее мало интересовали тайны пустынника, воспитателя Эбергарда. Однако скоро бумаги приковали ее внимание. Она стала читать с усердием, не пропуская ни единого слова.

«Я был,— писал старый Иоганн,— веселым офицером. Беззаботно проводил я время в кругу богатых и веселых товарищей, предаваясь самым необузданным удовольствиям, отказаться от которых редко кто бывает в силах. Состояние моих родителей позволяло мне вести некоторое время такой образ жизни; но деньги вскоре стали быстро исчезать. Я не обращал на это внимания и не чувствовал в себе достаточно твердости, чтобы оторваться от этой жизни, не растратив последних остатков значительного прежде состояния.

Пиршество следовало за пиршеством; бал сменялся балом. С особенным наслаждением посещали мы те сомнительные вечера, на которые страсть к удовольствиям привлекала толпу молодых девушек-мещанок. Они стремились туда, словно бабочки на огонь, не предчувствуя своей гибели.