Богач, бедняк - Ирвин Шоу

Явно, крыша поехала. Несчастная старуха! Руди к этому его не подготовил.

— Ладно, поспрашиваю, — пообещал он ей. — Как только доберусь до Англии.

— Какой ты добрый мальчик, — сказала она. — Я всегда в глубине души чувствовала, что ты добрый, хороший мальчик. Но тебя портила дурная компания. Если бы у меня было достаточно времени на то, чтобы стать для тебя хорошей матерью, я смогла бы уберечь тебя от множества неприятностей. Ты должен быть строгим со своим сыном. Любить, конечно, но обращаться с должной строгостью. А твоя жена добра к мальчику?

— Она — в порядке, — уклончиво ответил он.

Нет, лучше с ней Терезу не обсуждать. Он посмотрел на часы. Эта беседа с матерью, эта темная комната, его угнетали.

— Послушай, — сказал он. — Уже почти час. Давай куда-нибудь съездим и пообедаем. У меня внизу машина.

— На ланч? В ресторан? Ах, как здорово! — воскликнула она, словно девчонка. — Мой взрослый, сильный сын приглашает свою старушку мать на ланч.

— Мы поедем в самый лучший ресторан.

Возвращаясь поздно вечером в Нью-Йорк на машине Шульца, он вспоминал события этого дня и размышлял над тем, удастся ли ему еще когда-нибудь навестить мать.

Сложившийся еще в юности образ матери теперь изменился. Из постоянно бранящейся, вечно раздраженной и недовольной женщины, фанатично преданной только одному сыну в ущерб другому, она превратилась в безобидную старуху, жалкую, одинокую, ужасно жаждущую сыновней любви, довольную даже самым пустяковым знаком внимания к себе.

За ланчем он заказал ей коктейль, и она слегка опьянела. Хихикая, как девчонка, она все время повторяла: «Ах, как дурно я себя веду!» После ланча он повозил ее по городу и был поражен, что он оказался совершенно ей незнакомым. Она жила в нем долгие годы, но, по существу, ничего в нем не видела, даже университет, в котором учился ее сын.

— А я и понятия не имела, что город такой красивый, — то и дело восклицала она, когда они проезжали кварталы с большими комфортабельными домами среди деревьев и зеленых лужаек. Проезжая мимо универмага Калдервуда, она еще сильнее удивилась: — Никогда не думала, что это такой большой магазин. Знаешь, я в нем никогда не была. И только подумать, им заправляет наш Руди!

Припарковав машину, они медленно прошли по первому этажу. Он купил ей замшевую сумочку за пятнадцать долларов. Продавщица завернула в бумагу ее старую сумочку, и она с гордым видом, перебросив ремешок новой сумки через руку, чинно вышла с ним под руку из магазина.

Весь день она говорила без умолку, впервые рассказывала ему о том, как ей жилось в сиротском приюте («Я была самой красивой девочкой в классе. Когда я оттуда уезжала, меня даже наградили».), о том, как она работала официанткой, о том, что ей всегда было стыдно, что она незаконнорожденная, о том, как она ходила в вечернюю школу в Буффало, чтобы получить образование, о том, что не позволяла никому поцеловать себя, пока не вышла замуж за Акселя Джордаха, о том, что весила она в день свадьбы всего девяносто два фунта[64], о том, каким красивым был их городок Порт-Филип в тот день, когда они с Акселем пришли смотреть пекарню, о том, как они катались на белом экскурсионном пароходе по реке, а оркестр на палубе играл веселые вальсы, о том, как хорошо было у них в квартале, когда они приехали и поселились в нем, о том, как она мечтала открыть собственный уютный ресторан, о том, какие светлые надежды она связывала со своей семьей.

Когда он привез ее назад домой, она попросила подарить ей фотографию внука, чтобы, вставив ее в рамочку, держать на своем ночном столике в спальне. Получив карточку, она проковыляла в свою комнату и вынесла оттуда пожелтевшую от старости фотографию — когда ей было девятнадцать, в длинном белом платье, стройная, такая серьезная, красивая девушка.

— Это тебе на память, — сказала она.

Она молча наблюдала, как он осторожно вкладывал фотографию в свой бумажник, на то место, где прежде лежала карточка его сына.

— Знаешь, я чувствую, что у меня нет никого ближе тебя во всем мире. Мы такие же хорошие люди, как и прежде. Мы с тобой такие простые. Не то, что твоя сестра или брат. Я, конечно, люблю Руди и должна его любить, но я его не понимаю. А иногда просто боюсь… А ты… — мать засмеялась. — Такой большой, такой сильный мужчина, мужчина, зарабатывающий себе на жизнь кулаками… Но мне так хорошо с тобой, так уютно, как будто мы с тобой ровесники, словно ты мой брат… Каким счастливым для меня стал этот день. Мне кажется, что я чувствую себя как человек, выпущенный на свободу из своей тюрьмы.

Томас поцеловал мать, она обняла его, цепляясь за него, прижала к себе.

— Знаешь, я не выкурила ни одной сигареты с того времени, когда ты приехал.

Томас медленно ехал в наступающих сумерках, думая об этом славном дне. Он остановился у закусочной, вошел, посидел в баре, выпил виски. Вытащил из бумажника фотографию молоденькой девушки, которая стала его матерью. Долго на нее смотрел. Как он рад, что приехал сюда. Рад, что повидал ее. Может, от ее любви сейчас мало проку, но в борьбе за такой незначительный трофей он все же одержал победу. В тихом салоне он наслаждался непривычной тишиной. По крайней мере, так прошло не меньше часа. Он был умиротворен. Сегодня в мире стало на одного человека меньше среди тех, которые вызывали в нем ненависть.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая

1960 год

Какое приятное утро, если не считать смога, похожего на разбавленный суп с металлическим отливом, застывшего над чашей низины, в которой лежал Лос-Анджелес. Босая, в ночной рубашке, Гретхен, проскользнув между шторами, вышла через открытое высокое французское окно на террасу, посмотрела вниз на пятнистый, освещенный солнцем город, на далекий, расстилавшийся ровным ковром океан. Она глубоко втягивала в себя ядреный сентябрьский воздух, пахнущий росистой травой и распускающимися цветами. Сюда из города не доносилось ни звука, и раннюю настороженную тишину нарушал только гвалт выводка куропаток, бродивших по лужайке неподалеку.

Здесь куда лучше, чем в Нью-Йорке, кажется, уже в сотый раз подумала она. Куда лучше.

Ей хотелось выпить чашечку кофе, но еще слишком рано, и Дорис, ее горничная, не проснулась. Если заняться приготовлением кофе самой, на кухне, то наверняка шум воды из-под крана, стук оловянного кофейника поднимут ее с постели, и она начнет, как обычно, суетиться, приносить свои извинения с ужасно обиженным видом за то, что ее лишили принадлежащего ей по праву ночного отдыха. Рано будить и Билли, тем более что у него впереди такой трудный день. Она и не думала поднимать Колина, который сейчас спал на большой, широкой кровати, лежа на спине и сложив на груди руки, и почему-то недовольно морщился, словно видел во сне театральный спектакль, который не мог одобрить.

Думая о Колине, она улыбнулась. Он спал, как обычно, в своей излюбленной позе «важной персоны», как она однажды в шутку заметила. У него, по ее мнению, были и другие позы: смешные, по-детски трогательные, иногда непристойные и просто ужасные. Она все ему наглядно, живо представила. Она проснулась от острого солнечного луча, проникшего в спальню через щель в шторах. Ей, как всегда, захотелось прикоснуться к нему, разжать туго сжатые руки. Но передумала. Колин никогда не занимался с ней любовью по утрам. «Утро предназначено только для убийц», — сказал он однажды. Он все еще не утратил привычки жить по нью-йоркскому времени, привыкший к ночному театральному расписанию жизни, он и никогда не одобрял утренних репетиций в студиях, и, как он признавал сам, был настоящим обозленным дикарем до полудня.

Гретхен направилась к фасаду дома, блаженно шлепая по влажной утренней росе босыми ногами. Ее прозрачная хлопчатобумажная ночная рубашка развевалась в такт ее движению. Чего ей стесняться? Поблизости никаких соседей, а автомобили в столь ранний час здесь редко проезжают. Во всяком случае, в Калифорнии никто не обращал никакого внимания на то, во что ты одета. Она часто загорала обнаженной в саду, и теперь после прошедшего лета тело у нее стало бронзовым от загара. Там, на востоке страны, она всегда старалась уберечься от солнечных лучей, но в Калифорнии, если ты появляешься на людях без загара, то калифорнийцы тут же возомнят, что либо ты болен, либо у тебя нет денег на отпуск.

Перед домом на дорожке лежала свернутая, аккуратно перевязанная резинкой газета. Она повернула назад, к дому, на ходу открывая газету и пробегая глазами заголовки. Фотографии Никсона и Кеннеди — на первой полосе, и оба они, конечно, сулили всем золотые горы. Ей стало жаль умершего Адлая Стивенсона, теперь она сильно сомневалась в том, имеет ли моральное право такой, в сущности, еще молодой человек, как Кеннеди, выставлять свою кандидатуру на пост президента. Он просто очарователен, «Милашка» — так называл его Колин. Самому ему приходилось ежедневно испытывать на себе обаяние актеров и актрис, и такое воздействие почти всегда на нем сказывалось отрицательно.