Высоцкий. На краю - Юрий Сушко

Было совсем уже поздно, когда хозяйка удалилась на кухню варить кофе. Внезапно у нее за спиной появился Высоцкий:

— Лен, давно уже хотел спросить тебя, как получилось, что на все мои заигрывания в течение трех лет ты никак не реагировала, просто не замечала?.. Как получилось, что ты устояла, одна из всех?

— Зато, Володенька, я тебя сохранила для себя навсегда…

Он подарил ей свою фотографию, надписал: «Дорогая Елена! Спасибо тебе за многое, да прости за все. С уважением и дружбой и с нежностью»

«Жизнь текет меж пальчиков паутинкой тонкою…»

Подмостки актеров объединяют. Но они же и разъединяют, превращая вчерашних единомышленников, друзей в конкурентов и ревнивых соперников, амбициозных и самолюбивых. Тема для любого театрального коллектива болезненная, почти закрытая, а для Таганки — и вовсе табу.

Гениальный режиссер и педагог Юрий Петрович Любимов, создавая свой театр, утверждая «строй просвещенной монархии», потому и победил, что изначально проводил тотальную добровольно-принудительную коллективизацию умов и душ. На Таганской площади образовалась семья, род, племя, община.

Но с каждым новым сезоном у актеров первого любимовского призыва, «основоположников-кирпичей» стремление становиться«краеугольным камнем в новом зданьи» притуплялось. Ветшали воспоминания об артельной работе, заветам которых свято верил Высоцкий и наивно не мог понять, как это Хмель попытался посягнуть на его Галилея, а в Золотухине шеф увидел его Гамлета?

А сам по-детски обижался: не дали Воланда в «Мастере» — не будет вам и Бездомного! Ну, простите, пропустил «10 дней», так сложились обстоятельства, но ведь есть же в театре готовый Керенский?!

Когда шеф привел на Таганку Юрия Трифонова и объявил о подготовке спектакля по его повести «Обмен», Высоцкий мягко отошел в сторону. Но сам автор его интересовал чрезвычайно. Трифонов писал о вещах простых, обыденных, но почему-то каждая его повесть задевала, тормошила, и журналы с его «Предварительными итогами», «Долгим прощанием», «Другой жизнью», тем же «Обменом» передавались из рук в руки. А ведь он вовсе не был трибуном, напротив — своей спокойной тональностью повествования как бы убаюкивал внимание тех, кто призван был «держать и не пущать», точнее — не допущать каверзных вопросов.

Владимир как-то не удержался и процитировал Юрию Валентиновичу своего Гамлета:

А мы все ставим каверзный ответИ не находим нужного вопроса…

Они сидели в темном зрительном зале. Шел прогон сцены из «Обмена». Шеф, как обычно, шумел, возмущался нерасторопностью помрежа, какими-то техническими неполадками… Пользуясь паузой, Трифонов заговорил о том, что в последнее время смотрит на повседневность под углом истории, и обронил многозначительную фразу: «Жизнь — такая система, где все загадочным образом и по какому-то высшему плану закольцовано, ничто не существует отдельно, в клочках, все тянется и тянется, переплетаясь одно с другим, не исчезая совсем…» Потом зашла речь о новом романе Трифонова «Дом на набережной», только что вышедшем в журнале «Дружба народов».

У Владимира неожиданно возникло желание поделиться: «Юрий Валентинович, а я сейчас тоже пишу роман». Трифонов удивился: «Вы, роман?», а потом внимательно посмотрел на Высоцкого и сказал: «Правильно делаете». Жена писателя Ольга Романовна рассказывала, что муж «любил Высоцкого, восхищался им. Для него он был всегда Владимиром Семеновичем, единственным человеком, которого он, не терпевший «брежневских» поцелуев, мог обнять и поцеловать при встрече…».

«Я пришел на Таганку на третьем году жизни театра, — рассказывал художник Давид Боровский. — Была атмосфера взаимной влюбленности — актеров в режиссера и режиссера в актеров. Была искренность и честность позиции: непозволительно играть на технике, всегда — на полной отдаче. Нерв, совесть и доброта были в интонациях Таганки. Театр был явлением страстным!.. Тень кризиса появилась над нами после счастливых десяти лет. Наверное, это свойственно любому театру, трудно выдержать испытание славой. Этому испытанию подвергался и театр, и Высоцкий. К тому времени многие уже состоялись как артисты, как личности и как художники.

Отношение в театре к Владимиру было и с любовью, и с ревностью, и со всем тем, что таит в себе театр. А еще конфликтность была в том, что Высоцкого любил Любимов. Юрий Петрович прощал Владимиру те слабости, которые другим он никогда не прощал».

Французский продюсер Москович довольно часто бывал в Союзе, дружил с актерами и режиссерами. И когда узнал, что Александр Митта собирается снимать картину «Арап Петра Великого», почувствовал, что она может быть оригинальным проектом, вполне проходном на Западе. Попросил сценарий, а через месяц позвонил Митте:

— Американцам нравится! Гарри Белафонте будет играть главную роль. Ты не упал от счастья?

— Нет, эта роль написана для Высоцкого, — гордо ответил советский режиссер.

Москович этого и слышать не хотел. Он уже успел потратить много денег, заручиться согласием голливудской звезды. Приезжает в Москву и слышит:

— Обсуждаем все, кроме роли Арапа. Потому что тема фильма «поэт и царь», а не «русский и эфиоп».

— Ты идиот! Провинциальный придурок! Ты понимаешь, что фильм с Белафонте изменит всю твою жизнь? Решай немедленно!

— Это исказит всю тему фильма, — стоял на своем упрямый Александр Наумович. — Я хочу показать России поэта Высоцкого в этой роли.

— Да сунь ты в жопу свою тему и своего поэта! — осатанел продюсер. — Я тебя даю шанс вылезти из вашего дерьма! Страна кретинов! Я уже затратил 300 тысяч франков на эту затею!..

Потом возникла угроза от чиновников Госкино. Режиссеру стали советовать попробовать на роль Ганнибала актера из Эфиопского национального театра. Чтобы отвязались, Митта позвал на пробу студента-эфиопа из Литинститута. Парнишка прибежал на студию с восторгом:

— Мне очень нужна эта роль!

— На кой? — поразился неожиданному напору режиссер.

— Если я сыграю нашего национального поэта, я стану богатым человеком.

— Вашего?

— Конечно! У нас в Аддис-Абебе каждый второй с виду вылитый Пушкин!

Пересказывая Владимиру все эти игры и коварные интриги, Александр Наумович донельзя заинтриговал Высоцкого, пробудил в нем актерский кураж. Однако забыл при этом, что Высоцкий это уже Высоцкий и что с ним далеко не все можно себе позволить.

В разгар съемок Владимир писал Шемякину: «…Много суечусь не по творчеству, к сожалению, а по всяким бытовым делам, своим и чужим. Поэтому бывают у меня совсем уже мрачные минуты и настроения, пишу мало, играю в кино без особого интереса; видно, уже надоело прикидываться, а самовыражаться могу только в стихах, песнях и вообще писании, да на это — самое главное — и времени как раз не хватает. Только во сне вижу часто, что сижу за столом, и лист передо мной, и все складно выходит — в рифму, зло, отчаянно и смешно. Но решил я: закончу вскоре самую необходимую суету — и все побоку, постараюсь делать только свое дело…»