Высоцкий. На краю - Юрий Сушко

Поначалу влюбленный в свою долгожданную«трехкомнатную камеру», Высоцкий вскоре возненавидел этот дом и стал называть «гадюшником». Мама говорила, что сын стал поговаривать об обмене на какой-то более тихий район. Мечтал сделать студию — пусть маленькую. Даже изучал, смотрел варианты обмена в одном из арбатских переулков. Посматривал на двухэтажный кирпичный розовый особняк на Сивцевом Вражке. Если с Бульварного кольца — второй слева. А на чердаке — сделать бы студию! По-доброму завидовал художникам, на законных основаниях имевшим мастерские…

…Этого звонка он ждал с раннего утра. Ходил из комнаты в комнату и нетерпеливо посматривал на молчавший телефонный аппарат. И все равно, когда раздался звонок, вздрогнул:

— Петр, ты? Привет! Ну, как? Все в порядке?! Ты едешь мимо? Зайдешь? Нет? Все, я выхожу…

Вегин подрулил прямо к подъезду дома на Малой Грузинской и издалека помахал спешащему навстречу Высоцкому тремя книжками «День поэзии. 1975».

«Вместо приветствия, — вспоминал Петр, — он обнял меня и сказал, как в нашей ранней молодости:

— Старик, здорово размочили! И славно, что мы с тобой рядом печатаны!..»

Потом помчался в театр, хотя до вечернего спектакля была еще масса времени. Впрочем, кажется, сегодня была даже не его очередь. В гримерке никого не было.

«Я когда увидел его, — вспоминал Леонид Филатов, — чуть не расплакался. Он сидел, как ребенок, как пацан: такой расслабленный, обалдевший. «День поэзии» лежал на столе и был раскрыт на его стихотворении. И он подходил — но не перечитывал! — брал так бережно, подносил к лицу, вдыхал запах бумаги, типографской краски и не мог надышаться… Это был действительно непередаваемый восторг!»

Ожидание длилось,А проводы были недолги —Пожелали друзья:«В добрый путь! Чтобы все — без помех!»…

В том году редактором-составителем традиционного поэтического альманаха «Советского писателя» был Вегин, а руководителем редакционной коллегии Евгений Винокуров. Как член редколлегии Андрей Вознесенский предложил включить в сборник стихи Высоцкого. «Но Вознесенский, — вспоминал Вегин, — сомневался, что Винокуров пойдет на риск, хотя никакого реального риска не было. Привычка преувеличивать сложности у Вознесенского была связана с тем, что последующее преодоление этих сложностей работало на него, увеличивало его славу, авторитет…»

Так или иначе, но Высоцкий через Ахмадулину передал стихи Вегину. Правда, при окончательной верстке редактор «Дня поэзии» Карпова все же вырезала две строфы. Белла Ахатовна рассказывала, когда стихи «вышли в жутко исковерканном виде, при встрече Володя так посмотрел на меня… Не зло, нет, но было в его глазах такое страдание, что у меня слезы навернулись».

Высоцкий не уставал восхищаться шемякинской «маниакальной дотошностью». Вскоре после их знакомства Михаил специально приобрел самую совершенную аппаратуру — два «Ревокса», какой-то уникальный микрофон и устроил у себя в мастерской настоящую студию звукозаписи. Даже окончил специальные курсы профессиональных звукооператоров. У него возникла идея — создать полное собрание сочинений Владимира Высоцкого в «чистовом», окончательном варианте. Поначалу к мысли Шемякина Владимир отнесся как к забаве, вполне объяснимому желанию парижского друга иметь под рукой качественные записи, полную коллекцию. Что, дома, в Союзе, такого не было? Еще сколько! Жаль, что заканчивались они обычно ничем.

Не так давно познакомили Владимира в Москве с неким Костей Мустафиди, представили как классного радиоинженера, фанатика электроники и страстного поклонника его песен. У Кости была самая совершенная аппаратура, о которой, говорят, даже Дом звукозаписи не мечтал. Он предложил Высоцкому сделать полный аудиоархив всех песен. Это было заманчиво, и они начали работу. Но вскоре предприимчивый Костя сообразил, что напал на золотую жилу и втихаря начал приторговывать этими записями. Его личными записями! Узнав, Высоцкий прогнал Мустафиди с глаз долой. Предательство ненавидел. В любой форме.

Но здесь, у Шемякина, конечно, было другое. Пиратские записи русского шансонье в Париже вряд ли могли кого-либо прельстить, делать на них бизнес — смешно. Но сделать, в конце концов, канонические образцы, как стихи, опубликованные в книге, — нужно было обязательно. Начали пробы.

Марина на первых порах отнеслась к их занятиям прохладно, считала пустой тратой времени, праздным занятием. То, что предлагал Шемякин, все равно было любительством. Не тот уровень. Она привыкла ко всему подходить профессионально. Тем более, Володиному творчеству Марина знала цену. Но не здесь. Париж нехотя принимал пришельцев.

Когда Владимир стал надолго пропадать из дома и заниматься черт знает чем в этой мастерской, просто взревновала мужа к Шемякину, заразившему его этой своей бредовой идеей. С таким трудом и с такими унижениями даются им эти редкие, словно ворованные, недолгие свидания, а тут этот…

«Каждую из песен Володя перепевал семь-восемь раз, добиваясь наибольшей выпуклости, выразительности, — рассказывал Шемякин. — Он обычно, уходя, если был доволен, говорил: «Да, вот здесь я уже остаюсь!» Гитара всегда хранилась у меня. Володя прилетал, и часто из аэропорта «Орли» ехал ко мне… Некоторые песни он писал в самолете и пел затем у меня… Володя просто ставил листки на мой мольберт, поскольку песня была только что записана, и он не мог еще запомнить текст…

Чтобы Володе создавать его вещи, ему нужно было быть абсолютно, предельно, четко трезвым — как хирургу, который делает операцию на глазу: рука не имеет права дрогнуть — будет разрезан нерв — конец глазу. Володя выполнял эту операцию с блеском; когда Володя творил, он был трезв. Все его творчество — это творчество одного из трезвейших и самых печальных аналитиков земли русской. Высоцкий — это человек, которого нужно понимать абсолютно по-другому… Он сделал то, чего до него не делал никто, синтез абсолютно бесшабашной русской души — с трезвым мышлением гениального философа. Володя был настоящим метафизиком в глубине души…»

Записи шли порой часами. «Иногда он выскакивал просто мокрым из студии, — вспоминал Шемякин. — Однажды Володя выбежал в коридор, я тоже вышел. «Ох, сейчас бы стакан ледяной водки с соленым огурцом!» — сказал Володя. Но он знал, что завтра снова запись, и стакан проплыл мимо…»

Никто из них даже не подозревал о том, что эти домашние записи в скором будущем станут столь же бесценны, как, скажем, рукописи классиков литературы.