Чернее черного - Хилари Мантел

— Фу-у-у-у! — говорит Эл и отводит глаза.

— Что с тобой, Эл? — спрашивает Кэтрин.

Эл оборачивается и видит, что желе уже сложилось обратно в идеальную сферу и глаз Макартура продолжает катиться за ними.

Однажды в школу он попал и в класс за ней проник.Смеются все: урок сорвал тот глазик-ученик.[55]

Вечер. Она возвращается домой из школы. На углу кривой коротышка по имени Моррис Уоррен прислонился к стене. Проваливай, говорит она почти неслышно. Она подходит к нему все ближе, она ждет, что он вытянет руки и схватит ее за грудь, как привык. Эл готовится отпрянуть: она тоже привыкла.

Но сегодня он не лапает ее. Он только смотрит; смотрит и сползает по стене. Словно искалеченные ноги не держат его; он хватается за стену в поисках опоры, и когда открывает рот, в его голосе звучит крайнее изумление. Он говорит:

— Отрезала ему яйца — круто! Но выколоть парню глаз? Никогда о таком не слыхал.

Она влетает в дом, косо глянув на грязную ванну и подумав, надо бы ее почистить, а то паршиво выглядит. Только она ступает на порог, как налетает Эмми:

— Я видела глаз Макартура в ложке, я видела глаз Макартура на вилке.

— Который?

— Я видела, как ты стояла там с вязальной спицей в руке, юная леди. Он не заслужил этого. Он делал ровно то же самое, что и все мужчины. Ты вешалась на Кэпстика, когда он оттащил от тебя пса, но потом ты стала вешаться на Макартура, когда он покупал тебе конфеты. И что он должен был думать? Он говорил, Эмми, кого ты воспитала, она сделает все, что угодно, за коробку изюма в шоколаде.

Эл сидит на кухне, своей кухне на Адмирал-драйв. Она стала старше и — внезапно — мудрее, она спрашивает пустоту:

— Ма, кто мой отец?

— Отвяжись уже наконец! — возмущается Эмми.

— Я не могу успокоиться, пока не узнаю, — говорит она. — И наверное, не смогу, даже когда узнаю.

— Тогда спроси себя, на кой тебе это нужно, — советует Эмми. — Не знаю, девочка. Я сказала бы тебе, если б знала. Но им может оказаться любой из них и еще шесть других парней. Ты не видишь, кто это, потому что они всегда натягивают тебе на лицо одеяло.

Назад, назад, назад. Она в Олдершоте. Темнеет, очень быстро темнеет. Мужчины тащат какой-то сверток. Они передают его друг другу. Он мягкий, размером с куклу, спеленатый. Она отдергивает одеяло и в его складках видит мертвенно-бледное, восковое, с плотно закрытыми глазами свое собственное лицо.

И снова назад, назад и назад, пока она не становится все меньше и меньше, она разучивается ходить, разучивается говорить — к первому крику, первому вздоху — к вязальной спице, что колет ее череп и впускает свет.

В Уиттоне Колетт открыла гардероб.

— А где вещи Зоуи? Вряд ли она забрала все с собой в поездку?

Какая жалость. Она предвкушала, как будет примерять ее наряды, когда Гэвин уйдет на работу. Она надеялась, что он свалит и даст ей всласть покопаться во всех ящиках и шкафах, вместо того чтобы робко маячить у нее за спиной и вздыхать.

Назад и назад. Пауза, заполненная мраком, все чувства съежились, иссякли. Эл ничего не слышит и не видит. Мир не имеет ни запаха, ни вкуса. Она — клетка, точка. Она уменьшается и исчезает. Она за точкой. Она там, откуда берутся все точки. И продолжает двигаться назад.

Вечереет, Эл плетется домой. Сумерки. Она должна сделать это до темноты. Грязь коркой засохла на ее ногах, она ступает по глубоким колеям. Ее одежда, сшитая словно из мешковины — а может, и прямо из мешков, — заскорузлая от дневного пота, натирает узловатые шрамы на теле. Она тяжело дышит. В боку колет. Она останавливается и горстями пьет воду из канавы. Она сидит там на корточках, пока не восходит луна.

На кухне Колетт открывала шкафчики и критически озирала скудные запасы. Зоуи, подумала она, из тех, кто питается воздухом, и не намерена утруждать себя готовкой для Гэвина; большая ошибка, ведь стоит предоставить его самому себе, и он вернется к жареным окорочкам. Не успеешь оглянуться, как рубашки перестанут на нем сходиться.

Она открыла холодильник, порылась на полках. И не нашла ничего соблазнительного: полпачки жирного стерилизованного молока, несколько яиц в колбасном фарше, кусок засохшего оранжевого сыра и три маленьких почерневших банана.

— Неужели Зоуи никто не говорил, — заметила она, — что бананы нельзя хранить в холодильнике?

— Чувствуй себя как дома, — предложил Гэвин.

— Что?

— Загляни во все шкафы, чего стесняться? Сунь нос в посудомойку. Не стесняйся. И стиральную машину тоже открой.

— Ну разве что она пуста, — сказала она. — Я только закину в нее одну-две вещички, что взяла с собой. Не люблю бросать грязное белье.

Колетт направилась в гостиную за своей сумкой. Гэвин потащился следом.

— Стало быть, ты не собираешься возвращаться?

— Ни в коем случае. Гэвин, извини, ты не мог бы отойти?

— Пардон. — Он шагнул в сторону. — А ты не будешь по ней скучать? По своей подруге?

— Я буду скучать по своим доходам. Но не беспокойся. Как-нибудь разберусь. Я собираюсь обзвонить несколько агентств чуть попозже.

— Сейчас затишье, — предупредил Гэвин.

— А у тебя на работе ничего подходящего нет?

— На работе? Не знаю.

Она уставилась на него, слегка выпучив белесые глаза.

— Гэвин — поправь меня, если я не права. — Она присела на корточки и открыла сумку. — Я буду недалека от истины, если скажу, что ты по-прежнему без работы?

Он кивнул.

Она вытянула грязное белье.

— И я буду недалека от истины, если скажу, что ты выдумал Зоуи?

Он отвернулся.

— И что то ржавое корыто на самом деле и есть твоя машина?

Черт, подумала она, как это на него похоже, его больше волнует машина, чем все остальное, вместе взятое. Гэвин стоял и чесал затылок. Она прошла мимо него и отнесла вещи на кухню.

— Это временно, — сказал он. — Я продал машину и купил подешевле. Но теперь ты вернулась…

— Вернулась? — холодно переспросила Колетт. Она наклонилась и достала серый носок из стиральной машины. Это был шерстяной носок, из тех, что штопают; с протертой пяткой. — И когда ты собирался сказать мне, что Зоуи не существует?

— Я думал, ты сама догадаешься. Так оно и вышло. Я должен был что-то выдумать! Ты же соловьем заливалась о Дине и остальных. Дин то, Донни се. Я должен был что-то выдумать.

— Чтобы заставить меня ревновать?

— Да. Наверное.

— Насколько я помню, я всего раз упомянула Дина.

— Он тебя кадрит, да?

— Нет, — ответила она. — Он умер.