Повести л-ских писателей - Константин Рудольфович Зарубин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дьяконова. Я согласна безоговорочно. Вы знаете, я давно за номер четырнадцать.
Несколько секунд общего молчания.
Лайтинен. Я не могу в это поверить. Это слишком… Слишком, ну, как сказать…
Белкина. Слишком легко изложить словами человеческого языка?
Лайтинен. Да. Вы хорошо сказали. Мне кажется… I kind of feel like it’s not ineffable enough.
Белкина. Недостаточно невыразимо? Недостаточно неизъяснимо?
Дьяконова. Но послушайте, ведь это неизбежно! Точно такую же претензию можно предъявить ко всякому объяснению, изложенному ограниченными средствами человеческой речи.
Вернадский. Соглашусь с Елизаветой Александровной.
Белкина. И я согласна с Лизой. Возможно, что любое объяснение словами покажется неудовлетворительным уже в силу свойств нашего языка.
Касымова. Но я ваш скепсис тоже понимаю, э-э-э…
Лайтинен. Тайна.
Касымова. Простите. Я вас понимаю, Тайна. Мне хочется безоглядно верить в мою галлюцинацию. Но меня настораживает, как сильно мне этого хочется. В конечном счёте, это же одна галлюцинация одного человека. Об одной повести. Из одной версии. Нет, ну наверно, чем-то важна эта повесть. Не зря ж меня дважды окунули в один и тот же разговор. И всё-таки считать её истиной в последней инстанции…
Лайтинен. И я ещё не понимаю механизм. Кто-нибудь из вас понимает механизм? Может, я понимаю создание (смысл создания?) Даши и выпаданцев. Понятно, как это увеличивает количество того, о чём вы говорили. Но какое отношение у сборника фантастики… Почему сборник фантастики? Почему восьмидесятые годы? Почему Советский Союз? Почему наводки?
Касымова. Итальянская девочка сказала кое-что интересное. Не то чтобы прямо на эту тему, но, может быть, косвенно…
Кожемякина. Имма? Боццини?
Касымова. Имма, да. После моей акробатики на лестнице она долго у меня сидела. Я её отпаивала чаем. Кудахтала над ней, как курица. [Имма] совсем молоденькая. Переживает эту катавасию очень остро. Может, ей поэтому и… Даша, Алина, извините. Ради бога, извините. Я развожу эйджизм на ровном месте. Может, её возраст не играет никакой роли.
Закирова. Да ничего.
Касымова. Она нашла меня благодаря тому, что вы называете наводкой. Она прямо в меня, грешную, и попала – в ту ночь в конце июля, когда мы с Дашей разговаривали первый раз. Когда вернулась, вычислила сразу, кто я, что я, где я живу в Монреале. Прибежала меня караулить на крыльце. Когда мы встретились, она была в очень лабильном состоянии. Ну, я и затащила её к себе. Что ещё было делать? Рассказала ей, что не одна она такая. Больше часа мы с ней проговорили.
[…]
Она глядит на меня пугливо своими глазищами итальянскими. Кивает. Молчит, молчит. Потом отворачивается, прячет от меня глаза и выдаёт вдруг целый монолог: «Когда, – говорит, – я была вами, когда я помнила Караганду, Советский Союз, метель, когда я помнила, как вы читали волшебную фантастику, как вы любили девушку, которая потом погибла, у меня было чувство, какого я сама, в своей жизни, ни разу ещё не испытывала. Наверное, можно его назвать разновидностью ностальгии, но это была не сладкая тоска о потерянном рае. Сладкая тоска всем хорошо знакома, и мне тоже. У меня она бывает, когда я думаю про первый год учёбы в Болонье, когда вспоминаю детство, вспоминаю, как папа мне читал вслух у нас во дворе, и тому подобное.
У вас было по-другому. У вас было мало сиропа, мало самообмана. Вы твёрдо знали, вы подспудно отдавали себе отчёт, что мир, который вы вспоминаете, никогда не имел ничего общего с раем. Вы помнили, как вам и вашим близким там было тяжело, как там было уродливо, и вы были рады, искренне рады, что этого мира больше нет даже в принципе, даже как названия на карте. Вы были счастливы, что ваш сын не имеет с этим миром ничего общего, что у его детей страна вашего детства, вашей юности будет в одном ряду с Османской империей и Австро-Венгрией. Вам даже было почти не жаль, что ваши внуки, скорее всего, не смогут связать и двух предложений на языке этой мёртвой страны, и вам было ничуточки не жаль, что они не будут читать все те книги, написанные на этом языке, которые вас заставляли читать в школе.
Но при этом вы прекрасно понимали, что это единственное ваше детство, единственная юность. Вам негде больше искать потерянный рай, кроме как в вашем убогом прошлом. И вы принимали это. Вы знали, что обречены на тоску, которой нельзя похвастаться, которой не стоит делиться, которую лучше держать при себе, чтобы не дай бог не представить тот уродливый мир менее уродливым, чем он был на самом деле. Но это не мешало вам наедине с собой упиваться этой единственной тоской, которая вам досталась».
Несколько секунд общего молчания.
Закирова. Это всё? Я, наверное, чего-то не уловила…
Белкина. Диляра, это действительно крайне… Слушайте, а в оригинале она каким словом… Я ведь правильно понимаю, да, что девушка по-английски говорила?
Касымова. По-французски. У неё очень хороший французский. Я передала общий смысл, как сумела. Может быть, немножко добавила от себя.
День появленья на свет
Хямеэнлинна, планета Земля.
21 августа 2020 года
В поезде она заставила себя включить телефон и наставить сердечек в ответ на поздравления в инсте и фейсбуке. С тем, что наприходило в мессенджеры, было сложней. Поздравления в личке от людей вроде Нанны Микконен нельзя было просто лайкнуть, на них приходилось отвечать словами, заботясь о том, как выразить нужный градус благодарности и дружбы.
Отдельно напрягло, что в личку не написал Олли. Даша заготовила ответ на его поздравление ещё числа пятнадцатого, но теперь заготовка никуда не годилась, потому что Олли написал Onnellista syntymäpäivää![41] у неё в ленте, как будто они ни разу вместе не скакали на четвереньках за его кроликом и даже не трахались. Она, разумеется, сразу ответила сердечком, как и везде в ленте, но нельзя же
