Повести л-ских писателей - Константин Рудольфович Зарубин

– Fuck this shit… Fuck this shit so much…

Поплакав, она вытерла рукавом глаза и щёки. Начала раздеваться, чтобы залезть в душ. Когда сняла рубашку, покосилась влево и опять чуть не заревела. Точнее, чуть не завыла в голос. На полочке этажерки, стоявшей возле унитаза, лежала упаковка прокладок и свежие трусы – её размера, не маминого.

Каким-то образом мама всегда знала, что с ней происходит. Мама видела её будущее на несколько ходов вперёд. В детстве Даша была уверена, что почти все мамы такие. Потом она думала, что только некоторые мамы такие. Она думала, что ей и тут несправедливо повезло. Мама, с одной стороны, понимала её, слушала, видела её насквозь, а с другой – почти никогда не навязывалась, не мешала ей делать всё, что она хочет.

Но, может, никакие мамы не такие? У нормальных, у неаномальных людей – может, у них в принципе не бывает настолько образцово-показательных родителей?

Даша остервенело потрясла головой. Она не могла найти ответы на свои вопросы, рыдая в ванной. Если только не получит наводку. Но наводки не случаются по требованию. А у неё вообще пока не было ни одной. Может, никогда и не будет. Может, у аномальных существ (у клонированных мёртвых русских, у чудесных девочек) в принципе не бывает настоящих наводок.

Она сполоснулась в нервной спешке, оделась и выскочила из ванной. Снова подошла к лестнице, ведущей на чердак. По дороге заметила, что Томми сменил музыку. Из кухни вместо Брюса Спрингстина разливался сладкий фолк на шведском с другого берега Ботнического залива. Певица мурлыкала пафосным голосом что-то малопонятное. Года три уже эта шведка была на компромиссном плейлисте, который никого не напрягал. Как её зовут? Опять из головы вылетело.

Взяв рюкзак с экземпляром, Даша поднялась на второй этаж и остановилась перед закрытой дверью собственной комнаты. Постучать? Или не стучать? Раньше ей бы и в голову не пришло раздумывать. Открыла бы дверь, и всё. Даже в начале июля, когда в прошлый раз приезжала. А теперь она мялась, как дура, превозмогая тошноту. Тошнило от всего сразу: от запаха праздничной стряпни, от месячных, от своей аномальности, от нескольких суток отчаяния из-за гибели человечества.

От возможности большого предательства.

Внезапно помогла шведка с компромиссного плейлиста. Помогла тем, что заткнулась. Сладкая фолк-баллада кончилась, перед следующим треком был кусочек тишины, и Даша услышала, что за дверью, в её комнате, тоже играет музыка. Почему-то это ей придало решимости. Она повернула ручку и открыла дверь.

– Привет, – сказала мама. – С днём рожденья.

Через пять, десять, двадцать, тридцать лет Даша сможет поручиться, что мама встретила её именно такими словами. Иногда, особенно под воздействием небольших доз алкоголя, Даше будет казаться, что она дословно помнит и другие мамины реплики из того вечера, но эта ложная уверенность не пустит корни в памяти. Достаточно будет поморщиться, выругаться, мысленно приказать себе не принимать желаемое за действительное – и морок будет рассеиваться, оставляя ей только немного выцветших, растерявших детали картинок, и примерный порядок действий, и общий смысл того, что было сказано.

Даша будет помнить, что мама сидела на полу, подобрав и скрестив ноги и обхватив руками колени, как она любила. Музыка, наверно, звучала из маминого планшета. Во всяком случае, в памяти будет картинка, где в окне вечернее солнце, а мама на полу, в тени, и перед ней планшет. Кажется, она пересматривала свой любимый грузинский фильм про женщину, которую так все достали в семье, что она стала жить одна. Возможно, не весь фильм, а только ту сцену, где женщина играет на гитаре и поёт по-грузински. Мама могла смотреть эту сцену несколько раз подряд.

Села ли она на пол рядом с мамой, как обычно? Или мама встала и они разговаривали стоя? Так или иначе, их первый разговор продолжался недолго, минуты две-три. Даша будет помнить, что сразу или почти сразу достала из рюкзака папку с записками фан-клуба л-ских писателей. Но вот какие слова она сказала, когда вручала папку маме? Возможно, ничего она и не сказала. Или просто: «Мам, это про “Повести элских писателей”». В любом случае, мама ответила: «Я ждала этого момента». Или: «Я всегда знала, что это произойдёт». Или: «Ну вот и настал этот день». Как-то так. То ли сразу ответила, то ли после того, как полистала немного.

Потом Даша ушла из комнаты, а мама осталась читать свой экземпляр. Наверняка она попросила передать Томми и Марье какую-нибудь отговорку. Типа, ей надо полежать, потому что она плохо себя чувствует. Не могла же она, в самом деле, самоустраниться из праздника без уважительной причины?

А Марья, кажется, пришла, как только Даша спустилась с чердака. Картинка: Марья в светлом платье, загорелая, с новой татуировкой чуть выше локтя. Вся какая-то реально красивая. У Марьи чёрные волосы, хорошо ложится загар. То есть ложился – в те годы. Когда она ещё торчала под солнцем без крема.

Ещё картинка: Марья и Томми за столом в гостиной. На столе праздничная еда и толстенный учебник по квантитативным методам в общественных науках, обвязанный розовым бантиком. Один из Марьиных подарков. Что в том году подарил Томми? Что-то, разумеется, подарил, но Даша забудет, что именно. Зато она будет помнить, как он смеялся, когда Марья рассказывала смешное. Очень тихо он смеялся. Не хотел тревожить маму, которая якобы плохо себя чувствовала.

Марья, наверное, свои истории рассказывала тоже тихо. И музыку приглушили. Всё застолье было как будто приглушённое. Но, кажется, не грустное. Они ели вкусности, пили шампанское, хихикали. Конечно, уже приходилось врать через умолчание. Ведь наверняка говорили про Дашино лето в Хельсинки, про «Лаконию». И наверняка она без конца думала о маме. Какую распечатку мама сейчас читает? Что мама сейчас чувствует? Однако и враньё, и мысли о маме скоро выветрятся. Запомнится, что Томми запустил в телевизоре галерею её детских фотографий, начиная с самых ранних, ещё даже не цифровых, а плёночных, отсканированных. Запомнится, как она поглядывала на эти фотки и отмечала с наивной радостью, что не помнит, когда они были сделаны, а если и помнит, то очень смутно, без фальшивых сочных подробностей. Вовсе не как тот лингвист из ПЛП, которому подделали воспоминания о детстве.

За столом в гостиной, видимо, просидели часа два. На улице уже темнело, когда Марья уходила. Марья, скорее всего, звала её погулять по городу и/или выпить ещё шампанского у них в саду. У Марьиной семьи тогда был настоящий сад