Морской волк. Бог его отцов - Джек Лондон

Юная Флосси благополучно прибыла в Доусон. Таким образом, Фреда воплотила свои грандиозные планы: ей нужно было не только организовать супружескую жизнь измученной бедной малютке, но и наделать пакостей миссис Эпингуэлл, а также подложить свинью натурщице Лорен и довести до бешенства удачливого Флойда… Таковы развлечения белых женщин в Доусоне.

Женская интрига с духом состязания, с выигрышным сюжетом ожидания свадьбы — кто же будет невестой, неясно до последних страниц — определяет структуру, композицию этого рассказа. Тут гонка, соревнование, но не собачьих упряжек, а отчаянная борьба женских самолюбивых характеров за сферы влияния и за свой имидж одновременно. И хотя трудно было предположить, что Фреда поступит, пусть и поневоле, но все же нравственно, — окажется вдруг единомышленницей и подругой миссис Эпингуэлл, ведь в душе они друг дружку ненавидят. Несмотря на то что официальная блюстительница морали в городке, миссис Мак-Фи, опекающая местное избранное общество, продолжает утверждать, что Север не способствует духовному росту, ибо там слишком холодно… Роста-то, может, и нет, но, как оказалось, люди испорчены не до последней степени и еще не безнадежно пали. Миссис Мак-Фи так и не разобралась в этой многоступенчатой светской интриге, не хватило ей ума и наблюдательности.

Думается все же, что наиболее сильным произведением в этом цикле является рассказ «Человек со шрамом». Недаром он был признан в свое время шедевром в коротком жанре американской литературы. Сюжет его чрезвычайно прост. Один из золотоискателей — Джейкоб Кент одолеваем алчностью. Он не может добыть золото каким-либо более приличным (или хотя бы обычным) способом, кроме как обдиранием прохожих и проезжих, застигнутых метелью на пути от Шестидесятой Мили к реке Стюарт. Дело в том, что ему удалось захватить построенную кем-то в таком бойком месте хижину, и за ночлег вымогатель брал кругленькую сумму — доллар с человека, что казалось нечестным и наглым предпринимательством, так как на Аляске принято было оказывать бесплатную помощь измученному дорогой путнику. Расплачивались с Кентом золотым песком. Мрачный хозяин часто сидел у своей хижины, мимо которой как раз и проходил санный путь, «как паук, высматривающий новых жертв для своей паутины».

Как-то среди таких путников оказался матрос со шрамом на щеке, оставленным швайкой от бом-брамселя. Матрос сыпал выразительными ругательствами в адрес хозяина хижины, пытавшегося ему даже грубовато льстить: «Эх вы, глупая, старая мокрая курица! Как вы смеете говорить, что этот позор, которым всемогущий Господь Бог украсил мое лицо, вам нравится!»

Иногда матрос, приказав хозяину хижины внести побольше дров, благодушно рассуждал: «Лопни мои глаза, если мне приходилось когда-нибудь видеть такого проворного парня, как вы! …По-моему, вы совершенно напрасно выехали на Клондайк, где вам нечего делать! Вам бы стоять во главе хорошего трактира — вот это для вас настоящее дело!»

Но все это вполне по-дружески, с учетом клондайкских не очень изысканных нравов и форм выражения. Однако на Кента гость произвел неизгладимое впечатление. И поскольку хозяин хижины страдал лунатизмом, ночью он спрятал золотой песок в весьма неожиданном месте. И, само собой, забыл об этом.

Утром, не обнаружив своего сокровища в привычном тайнике, он связал спящему матросу руки за спиной сыромятными ремнями, потом окрутил его туловище веревкой — недаром же он был когда-то ткачом, и накинул на шею своему непрошеному гостю оставшийся конец в виде петли. Затем он стал допрашивать матроса, куда тот дел украденное ночью золото. Джим и ругался, и просил своего палача, и пытался заставить Кента поразмыслить на эту тему, пораскинуть мозгами. Но хозяин хижины оставался неумолим. Благо, что у этого паука не хватило сил поднять огромное тело матроса и повесить его на гвозде, вбитом в стропило — тяжестью своего тела он лишь приподнимал связанного матроса, угрожая удушением.

Матрос решил хотя бы выиграть время, запугав Кента привидениями. Хозяин все же выволок Джима из хижины и решил отложить экзекуцию до полудня.

«После того как матрос исчерпал весь свой — казалось бы, неисчерпаемый — запас ругательств и проклятий, он вдруг замолчал, глубоко задумался и стал напряженно следить за движением солнца, которое, по его мнению, неприлично быстро бежало теперь к западному полушарию.[3] Его собаки, удивленные тем, что их до сих пор не запрягли, собрались вокруг него. Его беспомощность вызвала полное сочувствие со стороны животных, которые поняли, что случилось что-то неладное, хотя никак не могли понять причины и характер несчастья. Теснясь все ближе и ближе к нему, они мрачными завываниями стали выражать ему свое собачье соболезнование».

В назначенный час Кент решил наконец-таки пристрелить Человека со шрамом. Тот скатился в яму, но Кент выстрелил ему прямо в лицо, однако матрос остался почему-то целым и невредимым, а сам хозяин погиб от пламени, пробившегося из ружья сбоку. В это время как раз подъехали случайные путешественники — знакомые матроса. Начали вникать в суть происшедшего, и когда переломили ружье — из ствола брызнула сверкающая на солнце струя золотого песка: полубезумный Кент, оказывается, спрятал золото, забив им ствол собственного ружья. Друзья решили разделить добычу между собой.

Читатель до последней минуты остается в неведении. Финал совершенно непредсказуемый. Само ожидание человеческой гибели держит героев в напряжении. И не только героев. Острота момента предельная, и такой, можно сказать, счастливый конец! Кент сам себя перехитрил. Как видим, композиция рассказа тщательно продумана, ожидание развязки создает остроту ощущений. Клондайкская экзотика — чувств, нравов, обычаев, действий и поступков — становится формообразующей.

Далеко не все произведения Джека Лондона равноценны по своим художественным качествам. Тем не менее он один из основоположников лучшей разновидности американской прозы — прозы с подтекстом, которая прославила Хемингуэя и Фолкнера. Весомость и содержательность этой прозы создается за счет охвата огромного контекста жизни, сознания и культуры, точнее культур. Речь неграмотной сивашки Пассук и система ее жизненных ценностей опирается на огромный пласт многовекового коллективного опыта индейцев. Эта речь конкретна и сдержанна. Такова же речь и самого индейца Чарли Ситки, признавшего достоинства белых и их технической цивилизации, но сохранившего характерные психологические и речевые черты своего собственного народа. Это более чем колорит, это — суть. В самой авторской речи также ощущаются подобные «чужие», заемные традиции. Вот Джейкоб Кент падает на землю как раз в момент появления путников: «Собаки выскочили на берег и потащили сани по его телу. Погонщик соскочил на снег в тот самый момент, как Джим Кардижи выбрался из ямы». Так мог бы сказать не только автор, но и коренной индеец. Вот часть слов того же Чарли Ситки (перед началом экспедиции с Пассук и Джеффом): «Все согласились со мною — все, кроме Джеффа, здорового, толстого янки. Говорил он со мною, да и вообще со всеми, уж очень свысока. Послушать его, так он был не менее моего опытен, чуть не родился на лыжах и вырос, вскормленный молоком оленьей самки… Был я тогда очень молод и не знал, что такое янки. Не мог я знать, что в нем говорит только жир и что хитрый янки говорит одно, а думает другое. Одним словом, получили мы лучших собак, лучшую пищу и втроем — Пассук, Джефф и я — отправились в путь-дорогу». Тут довольно часто меняется план повествования и его предмет, хотя все строго подчинено обычной прагматической задаче — выйти к Соленым Водам. Но в этом небольшом прозаическом эпизоде таятся и семена будущего противоречия, конфликта между участниками похода. Эпизод чрезвычайно емок и изложен сверхлаконично.