На крутой дороге - Яков Васильевич Баш

чертежей и выходит во двор, советуя и монтажникам немного отдохнуть. Хочется глотнуть свежего воздуха, разогнать дремоту, а заодно и взглянуть, что делается на стройплощадке. В эту пору чаще всего случаются неполадки и травмы.

Чутье не обмануло ее. У боковых ворот под стрелой крапа стояла машина, из ее кабины слышался молящий голос:

— Мама! Мама! Проснись!..

В ответ раздавалось полусонное бормотание охрипшей женщины.

— Толкай меня…

— Да я же толкаю, проснись!

— Толкай, сынок, сильней толкай!

Надежда узнала Дарку. Эта отчаянная молодуха тоже бог знает сколько времени не отрывает рук от руля. Чтобы не заснуть в дороге, берет с собой сынишку лет двенадцати. Пока машина стоит под погрузкой или разгрузкой, Дарка дремлет. А когда надо трогать, мальчуган будит ее, и она снова берется за руль. Но сейчас, видно, ее так разморило, что ни толчки, ни ругань такелажника не могли привести ее в чувство. А между тем возникла опасность: поднятая краном станина, которую сгружали, вот-вот могла соскользнуть и, если машина немедленно не отъедет, ударить по кабине.

— Дарка, туда твою растуда! — испуганно закричал такелажник, такой же, как и она, рыжий, только пожилой.

Надежда бросилась к кабине, растормошила Дарку, и машина отъехала вовремя.

— Шляешься черт те где по ночам, — брякнул сгоряча такелажник, — а на работе носом клюешь!

Дарка не могла остаться в долгу.

— Чего расплевался, рыжий! Стропу не способен толком приладить, а туда же! Да и вообще, на что ты способен, старое чучело!

И не выехала со двора, пока не обстреляла недотепу такелажника самыми донимающими ядовитыми словами.

Однако Надежда не рассердилась на Дарку. Раньше, бывало, одергивала за грубость и презирала за легкомысленное поведение, после поездки в лагерь и вовсе избегала разговоров с ней, сейчас же, поглядев ей вслед, прониклась жалостью.

На улице стояла тишина. Небо вызвездило, мигающей россыпью. Вдалеке над горой оно уже подергивалось белесыми полосами, и потемневшая земля отзывалась рассвету бодрым журчанием воды. Уже ощутимо дышало весной.

Надежда немного постояла, зачарованная веселым перезвоном ручья, намочила несмело лоб, робко промыла глаза и вдруг, точно девчушка, зачерпнула в обе пригоршни воды и плеснула в лицо. Ах! — так и затанцевала от ледяной водицы. И бодрая, посвежевшая поспешила в цех.

Проходя мимо станов, не утерпела — свернула к дядьку Марку. Уже пятый день, как он приехал, но до сих пор им не удалось еще как следует поговорить. Все не хватает времени, все откладывают на завтра. Даже к своей красавице Марье Марко забежал лишь на часок. Здесь у станов днюет и ночует.

Правда, в первый же день, как только появился в цехе, разыскал Надежду. Его появление вызвало всеобщую радость. О нем соскучились, его обступили, приветствовали; даже всегда сдержанный Морозов, растроганный, поспешил его обнять. А дядько Марко, увидев Надежду, отстранил всех и медвежьей своей походкой направился к ней.

— Ну как ты тут, дочка? Тянешь упряжку? — попытался он напустить на себя равнодушие, не выказать на людях своего волнения. Но заряду хватило ненадолго. Дрогнули усы, заморгали ресницы, и он расплакался, как мальчишка.

Успокоившись немного, Марко шумно высморкался в промасленный платок и, нежно-нежно, как маленькую, поглаживая Надежду своею грубой шершавой ладонью, заговорил:

— Ничего, дочка, ничего… А как там мать? Как сынок?

Вот и весь разговор, все его вопросы.

И Надежда не докучала расспросами. Откладывала, их до более удобного момента. Только при случае подбегала к нему на минутку; улыбнутся друг другу, перекинутся словечком, но опять-таки о деловом, далеком от личного, наболевшего. Надежду уже начинало беспокоить: почему же дядя не спросит о Василе? Неужели знает о его гибели?..

Час назад он подходил к ней. Видимо, еще издали заметил, что ее совсем разморило.

— А ну, дочка, дай-ка сюда чертежик.

— Зачем он вам, дядюшка?

— Дай, дай, говорю. А впрочем, и не нужно. Я тут и без бумажки наизусть все знаю. А ты прикорни. Прикорни часок.

И обратился к бригаде:

— Как, хлопцы, не побрезгаете моим руководством?

— Да что вы, Марко Иванович! — дружно отозвались монтажники. — Мы уж и сами советовали Надежде Михайловне соснуть. Но разве ж она послушает!

— А разве вас, дядюшка, не клонит в сон? — улыбнулась Надежда.

— Кого? Меня? Старого казачину? Я уж тертый, дочка. Не такое переносил, — хорохорился тот.

Надежда, конечно, отказалась от услуг дяди. Но его забота подбодрила ее, разогнала сон.

— Тогда бывай здорова, — пошел он. — А при оказии и к нам заглядывай. Не забывай…

И вот теперь, идя мимо станов, Надежда не могла не воспользоваться случаем заглянуть к нему.

Дядю она заметила еще издали. Он стоял спиной к ней, слегка опершись на раму, на которой висел уже изрядно потертый, в пятнах чертежик, и, видимо, сосредоточенно вглядывался в него. Надежда мысленно подтрунила: «Я и без бумажки все знаю!» Она подошла поближе, чтобы обнять его за широченные плечи, но вдруг услышала храп и даже отпрянула.

Марко Иванович спал. Спал стоя, как спит утомленный боевой конь. Лохматые брови низко нависали над глазами, и, если бы не его могучий храп, можно было бы подумать, что он действительно что-то выискивает в чертеже.

За время пребывания на свердловском заводе Марко исхудал, щеки ввалились, отчего его знаменитые вихрастые усы, припаленные цигарками и заметно посеребренные, казались пышнее, чем у Тараса Бульбы. Но он и спящий выглядел довольно-таки бравым. Когда подошла Надежда, он бодро прокашлялся, как бы предупреждая: «Не мешай!» И опять могуче захрапел, аж рама вздрогнула.

Надежде стало жаль его. Она придвинула ящик, чтобы посадить дядю: сидя все-таки удобнее отдыхать. Но из-за станины колобком выкатился куценький Чистогоров.

— Не трожь! — зашептал он, отстраняя Надежду. — Нельзя! Сидя он сразу проснется! — И добродушно выругался: — То ж такая зверюка усатая, задери его бес! С ног валиться будет, а не приляжет! Я было принес ему ящик. Хоть присядь, говорю. Так куда тебе! И ящик отшвырнул, и меня послал к самому Саваофу! Не тронь его. Пусть хоть так поспит.

Чистогоров за время эвакуации нисколько не изменился. Каким был, таким и остался — экспансивным, поблескивавшим своею всегда загорелой, а сейчас еще и замасленной лысиной. Он возмущался, чертыхался, но в его возмущении было столько заботы о товарище, с которым он вот уже тридцать семь лет неразлучен, что Надежда сразу подчинилась ему.

Возвращалась к себе до слез растроганная и все же мысленно невольно подтрунивала над дядей: «Кого? Меня? Я уже тертый, дочка! Не такое переносил!» И не вынес, бедняга, стоя дал храпака…

А вскоре, нагнувшись с бригадиром над схемой — почему-то станина не входила в стык, — Надежда