История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как на грех этот его собеседник оказался родным отцом луцкого предводителя Беляева. И, как уже не в первый раз, все это дошло до Вити, теперь, во время съезда мировых посредников в Луцке, когда Витя приглашал их к себе обедать в клубе два дня подряд. Тогда старший нотариус, бывший за обедом и в курсе дела, очень ясно пояснил, что Сарны куплены посредством присяжного поверенного, по его запродажной, а не на его деньги. Но, в конце концов, это становилось скучным и вызывало известную горечь.
Не удивительно, что под впечатлением этой новой выходки Шолковского Витя наградил Лелю письмом на двенадцати страницах, в котором он решительно заявлял, что никаких, требуемых Шолковским документов, ему не будет выдано. Вооружившись десятым томом и уставом гражданского суда, Витя разъяснил последствия обхода законов в вопросе о замаскированных купчих. «Мы Шолковского не обидим никогда, он этого и не боится, а только ему надо документы, чтобы нас держать в руках. Он вполне гарантирован нашим январским договором, который, в то же время, не может служить основанием для признания его замаскированным документом, так как в нем говорится о праве ликвидации, на что поляки имеют право». Конечно обещаний, данных при Леле у Добровольского, Шолковский не сдержал, не представил своих счетов, не пожелал расписаться в нашей домашней книге, сколько он внес в дело до первого октября 1911 года, не исполнил своего обязательства заплатить Гринкевичу пять тысяч, не приехал к нам, несмотря на упорные вызовы из-за продажи леса, наконец, без нашего уполномочия завел разговоры об обмене имения на гостиницы и заводы в Бобруйске. Витя перечислял Леле все причины досадовать на Шолковского и после купчей.
После нашего отъезда из Петербурга мы получили несколько писем от Лели, видимо, неспокойного за исход дела нашего с Шолковским. Привожу здесь выдержки из ответных писем Лели за октябрь:
«Дорогой Виктор Адамович. Письмо твое мне представляется неубедительным. Во-первых, всякие самостоятельные действия Шолковского начинаются только после уплаты всех лежащих на имении обязательств. Во-вторых, правда, что Шолковский внес меньше вас и в будущем будет меньше вас работать, так что казалось бы более справедливым дать ему не сорок процентов в имении, в доле, а меньше, а при выделении не половину, а, скажем, на одну треть или т. п., но нельзя миновать условий вашего первоначального соглашения, а в силу этих условий, частью устных, частью письменных, Шолковский – собственник половины имения и участвует в деле в сорок процентов. Думаю, что известным оправданием в глазах наших, конечно, а не Шолковского, пусть служат следующие два обстоятельства: 1) Шолковский безвозмездно уступил вам (т. е. не получил от вас в свою пользу ни копейки) половину имения, а может быть он был свободен не уступать ее вам; 2) Шолковский мог все время, до самого дня совершения купчей, войти в сделку с другим лицом и этим самым поставить вас в большое затруднение, скажу больше, прямо разорить. Пусть за все это воспользуется той выгодой, что вы, надеюсь, не больше как на один или два года, внесли в дело больше денег, чем он, а также и той, что вы-то за него поработаете.
Я вижу опасность совсем в ином месте, чем ты. Опасным мне представляется ссориться, выражать недоверие, раздражать с возможностью окончательно расстроить то товарищество, которое наладилось. Я боюсь интриги Шолковского против Кулицкого и обратно – наговоров Кулицкого против Шолковского; боюсь и того враждебного чувства, которое зародится у Шолковского против вас, если ему покажется, что вы к нему несправедливы; боюсь и того, что твои силы и твоя энергия направляются на вопрос о взаимоотношениях ваших с Шолковским вместо того, чтобы всецело отдаться делу ликвидации и направить общие усилия к этой единственной цели.
В частности, считаю всякое колебание относительно лежащих у меня бумаг недопустимым. Ваши интересы до уплаты долгов ограждены ими отлично. Вопрос о дальнейшем – вопрос будущего. Ты сам говорил, что тебе дорого одно – расплатиться с долгами; в этом вам никто помочь не может.
Извини меня, что я определенно высказал свою мысль. Но в вашем деле заинтересован и я. Всякое осложнение его действительно опасно. Целую крепко и сердечно благодарю тебя за твою сердечную заботливость о наших интересах».
Далее шли незначащие письма, в которых Леля хотя и возвращался к вопросу о подписании документов, составленных Добровольским, но знал из наших писем, что со своей стороны Шолковский еще не исполнил своих обязательств, и затем три письма, в конце которых и он вспоминал дело, и что Шолковский не исполняет своих обязательств.
«Дорогая Тетя! У нас все по-прежнему. Вчера Ольга Владимировна чувствовала себя нехорошо; у нее был значительный жар. И Олечка стала покашливать, но пока не сдается. Сегодня идет на акт в свою школу. А деточки так и заливаются кашлем. Очень грустно.
Меня по-прежнему разрывают на части. Редко приходится сидеть по вечерам дома. Шунечка чувствует себя нехорошо, и ее опять тревожит зоб, о котором она летом совсем забыла. Женю благодарю за письма, весьма для меня интересные. Беда с Шолковским! А Дерюжинского обошли, он остался товарищем государственного секретаря».[284]
«Дорогой Виктор Адамович. Вполне понимаю твою тревогу и твои опасения. Замечу только, что выдача доверенности (неполной) ни в коем случае не может быть признана попыткой обойти закон. Выдача же полной доверенности может наступить только в далеком будущем, когда у вас никаких долгов уже не будет, и когда пойдет, следовательно, вопрос об окончательных расчетах. Поэтому выдача такой довернности повредить вам не могла бы. Но я охотно признаю, что мало понимаю во всем этом сложном деле. Во всяком случае, не советовал бы доводить до разрыва с Шолковским».[285]
«Дорогая Тетя. Вчера писал Виктору Адамовичу. Забыл сказать, что ввиду того что вы обещались и обязались подписать составленные Добровольским документы,
