Адольф Гитлер (Том 3) - Иоахим Фест

Однако тем не менее кажется, что его организм стал теперь реагировать на перманентное перенапряжение уже сильнее и нетерпеливее, чем когда бы то ни было. После 20 июля Гитлер покидает бункер еще реже, чем прежде, и избегает свежего воздуха, он боится инфекций и террористов. Он не поддается уговорам своих врачей оставить душные, маленькие помещения с их угнетающей атмосферой, более того, разочарованный и терзаемый своими горькими чувствами, он все глубже погружается в этот бункерный мир. В августе он начинает жаловаться на постоянные головные боли, в сентябре заболевает вдруг желтухой, мучится зубной болью, а в середине месяца, вскоре после того как впервые крупные соединения союзников вторглись на территорию рейха, с ним случился сердечный припадок. По сохранившимся свидетельствам, он лежал в апатии на своей походной кровати, в его голосе слышалась легкая дрожь, и какое-то время казалось, что воля к жизни уже покинула его, Головокружения, приступы потливости и боли в желудке следовали друг за другом, все это было связано с какой-то тяжелой инфекцией, а лежавшее на поверхности подозрение в истерическом характере этого букета болезней усиливалось тем, что и теперь, как и осенью 1935 года, понадобилась операция на голосовых связках. 1 октября, в ходе врачебной процедуры, Гитлер на какое-то время потерял сознание [647]. Только после этого болезни начинают утихать, но теперь еще больше усиливается дрожь в конечностях, часто бывает у него и нарушение равновесия, а однажды, во время одной из его редких прогулок, на которые он в конце концов дал себя уговорить, он, словно направляемый чьей-то рукой, стал клониться в сторону. Надо полагать, что одной из причин этой в целом внезапной регенерации явилось давление на него тех принципиальных решений, принимать которые он был теперь, перед лицом надвигающейся заключительной фазы войны, просто вынужден.

В стратегическом плане у него оставались всего лишь две альтернативы: он мог, используя старую идею Германии-бастиона, собрать воедино всю массу еще остававшихся на Востоке сил и укрепить таким образом растянутый фронт обороны, либо же попытаться еще раз нанести удар на Западе. Такой была, так сказать, военная формулировка неоднократно, начиная с лета 1943 года, возникавшего вопроса, где же все-таки следует искать шанс – на Востоке или на Западе, насколько бы неудачным и по сути своей беспочвенным ни был сам этот вопрос. В начале 1944 года в одном из выступлений по радио Гитлер попытался вновь повторить свое притязание на роль спасителя Европы от «большевистского хаоса», сравнил свою миссию с миссией Греции и Рима и заявил, что высшим смыслом этой войны является борьба не на жизнь, а на смерть между Германией и Советским Союзом и что она представляет собой сопротивление новому вторжению гуннов, угрожающему всей Западной Европе и Америке. Если победит Советская Россия, то «десять лет спустя старейший культурный континент утратит характерные черты своей жизни, сотрется ставшая всем нам такой дорогой картина художественного и материального развития, а народы – носители этой культуры, ее представители… деградируют где-то в лесах и болотах Сибири, если судьба их не будет до того решена выстрелом в затылок» [648]. Теперь же, несколько месяцев спустя, он решается на наступление на Западе, пойдя на ослабление находящегося в чрезвычайно тяжелом положении Восточного фронта.

Это решение часто рассматривается как акт последней великой демаскировки, как саморазоблачение этого беспринципного циника, и почти кажется, что оно и впрямь срывает с него покрывало, за которым он ведь и появился тем революционером-нигилистом, каким увидел его Герман Раушнинг, – человеком, не интересующимся ни идеей, ни программой, ни целью, а использующим идеи, цели и программы ради увеличения объема власти и усиления ее действенности. Бесспорно, стесненное положение, в котором он в тот момент находился, высветило какие-то стороны его сути: его вероломство по отношению к идеям и убеждениям и его презрение к принципам, и, конечно же, оно показывает в тусклом свете и без того замызганный стяг «борьбы против большевизма». Строго говоря, это решение компрометировало его больше, нежели московский договор, который Гитлер мог еще оправдывать как обходной путь и тактический маневр, ибо теперь никаких обходных путей тут уже не было.

И все же, при всем том, решение о наступлении на Западе отнюдь не снимает того, что было фиксацией Гитлера на всю его жизнь и что носило одержимый, чуть ли не маниакальный характер, и доказательств этому буквально несть числа. От внимательного наблюдателя не ускользнет ведь и та последовательность, что содержалась в его решении. Разумеется, тут играет свою роль и упрямство, и отчаяние, и неугасимая ненависть к Западу, разрушившему его великий план, и, как можно предполагать, в своем радикальном настроении на заключительном этапе он еще раз открыл, насколько же ближе ему Сталин, этот, как он часто говорил, «гениальный мужик», к которому следует относиться «с безусловным уважением» [649]. Но в целом решение Гитлера было в подавляющей мере продиктовано более продуманным соображением, чем этого можно было ожидать от него, когда он стоял уже на краю гибели, у финиша своей власти и своей жизни.

Поначалу он полагал, что его восхищение Сталиным позволит ему сделать правильные выводы о том, как тот поведет себя: величие, знал он, неумолимо по своей сущности, оно не допускает ни колебаний, ни той уступчивости, что была уделом буржуазных политиков. Поэтому новое наступление на Востоке могло бы, возможно, оттянуть конец, но уж никак не могло, конечно же, предотвратить его. Напротив, наступление на Западе, как казалось Гитлеру, было способно своей неожиданностью вызвать у неустойчивых – так он считал – американцев и англичан настоящий шок, а это возвращало ему утерянную инициативу и давало тем самым тот выигрыш во времени, который возрождал лелеемую им надежду на распад вражеской коалиции: в этом смысле наступление было своего рода последним отчаянным предложением западным союзникам делать общее дело. Но прежде всего ему представлялось, что наступление вообще возможно только на Западе, и это соображение перевесило почти все остальное: здесь он мог еще раз вырваться вперед, мог еще раз подтвердить свой, проявленный как раз в наступлении полководческий талант. Растянутый до бесконечности восточный фронт с его исполинскими пространствами в тылу, где Гитлер блуждал даже во времена своей несломленной силы, давал куда меньше оперативных исходных и конечных ориентиров, нежели Запад, где наступление можно было вести, помимо всего, с опорой на систему укреплений Западного вала, на более коротких расстояниях, а также с меньшим расходом горючего. Кроме того, Гитлер полагал также, что его соединения на Восточном фронте будут оказывать отчаянное сопротивление; на Востоке его союзником был страх, в то время как на Западе он мог предполагать рост пораженческих настроений; и хотя попытки специалистов по пропаганде использовать только что ставшие известными планы американского министра финансов Генри Моргентау-младшего по расчленению Германии и превращению ее в аграрную страну в качестве стимуляторов по нагнетанию страха и имели определенный эффект, но ожидавшегося дикого ужаса они отнюдь не породили. Поэтому наступление должно было придать войне на Западе что-то от той решимости и непримиримости, которые уже имели место на Востоке.