Совершеннолетние дети - Вильде Ирина

Она не могла справиться со своими нервами. Данко обидел ее, но она не собиралась мстить ему: чувствовала себя униженной, но готова была простить его; ей было больно, но даже и в голову не приходило порывать с ним; была зла на него, но не собиралась отдавать его другой. Всем ли девушкам, думала она, суждены такие испытания? Если хоть половина юношей на земном шаре такие, как Данко, то такому же количеству девушек предстоит испытать то же, что и ей.

Свашки стали разносить на подносах черный кофе в специально предназначенных для этого чашечках. Большинство гостей не понимало: почему вдруг ночью подают кофе, да еще без молока и хлеба? Кое-кто протягивал руку, думая, что это компот, но, убедившись, что в чашке черный кофе, ставил ее обратно на поднос. Однако были среди гостей и такие, кто сразу понял, что черный кофе должен утвердить аристократический стиль свадьбы.

Папа за своим столиком выпил кофе за себя и за двоих партнеров. Это сразу же отрезвило его не только от алкоголя, но и от революционного настроения.

Он знаком подозвал Дарку:

— Я думаю, нам пора домой.

— Уже? Я должна уходить первой, когда никто еще и не думает трогаться с места?

Как раз подошел Уляныч. Отец обратился к нему за моральной поддержкой:

— Я думаю, что самым правильным будет сейчас отправиться домой.

Зять Подгорских как-то подозрительно покосился на папу и грустно улыбнулся:

— Честное слово, пане Попович, если меня спросят, я скажу, что вы не пели ни украинских, ни румынских песен.

— А вы знаете, действительно могут спросить.

Дарке стало жаль папу и чуточку… стыдно за него.

— Меня не спросят, пане Попович, это я вам гарантирую, но что не спросят никого другого, этого уж я гарантировать не могу. Я за то, чтобы ехать домой. Тем более что как раз договорился с Орысей: она остается тут до завтрашнего вечера, а я не показываюсь до этого времени в Веренчанке, у тестя. Орыся заедет за мной к моей маме, и домой мы явимся вместе.

— Не понимаю, зачем эта… — папа чуть не сказал «комедия», но и так было совершенно ясно, что он имел в виду.

— Вы поймете, если я скажу, что иногда мне бывает очень больно, когда спрашивают: «А почему ты опять идешь к маме? Ты ведь недавно был». Или: «Иди, но не сиди там долго, как всегда». А так я все-таки побуду с мамой.

Аргумент Уляныча Дарку не только убедил, Но и растрогал. Уважение к матери — это тоже одно из свойств порядочного человека, не так ли?

«Едем! Но куда же подевался Данко? А вот и он. Его задержал хозяин дома. Пойду послушаю, чего он хочет от моего парня».

— Я вам скажу, пане Данилюк, я не очень разбираюсь в музыкальных инструментах, но вот что люблю, так это скрипку. Мамин брат, мой дядя, чудесно, говорю вам, чудесно играл на скрипке. Теперь уж и мамы нет, и дяди нет, и мы с вами, Данилюк, будем покойниками, только я пораньше, а вы попозже, хотя это, как говорится, никому не известно…

— Но вы о чем-то хотели спросить, пане Елинский?

«Данко понял: я что-то хочу сказать ему».

— Ага, да, да! Как вы думаете, теперь, когда моя Мизя вышла за студента, наверно, не худо иметь в доме пианино? Я вам признаюсь искренне, что сделал одну ошибку в воспитании своей дочери — не посылал ее учиться. Глупый отец думал, что так она хоть получит на фальчу поля больше, а там еще как сказать… Возможно, если б она немного поучилась и умела… на пианино пальцами перебирать, так, может, заполучила бы «академика», — вы меня понимаете? В поместье есть пианино, неплохо бы купить и для моей Мизи. Но уж больно громоздкая штука!

— Так ведь есть и маленькие пианино.

— Вот это другое дело.

Дарка подошла, взяла Богдана под руку.

— Прости, я должна тебе что-то сказать.

— Извините… — Елинский, кланяясь, деликатно отошел в сторону.

— Совсем замучил меня старик. Спасибо, что догадалась меня вызволить.

— Нет, я действительно должна тебе кое-что сказать. Мы уже уезжаем домой. Ты знаешь, где твое пальто, шапка?

— Уезжаете? — спросил он озадаченно. — А почему так скоро?

— Так надо. Позднее я все тебе расскажу. Где ты раздевался?

Данко не двигался с места.

— Наши остаются до завтра. Костик хочет отдельно попрощаться с «братией». Орыся тоже остается. Оставайся и ты. Попроси папу, пусть оставит тебя под моей опекой, — не то серьезно, не то шутя советует Данко.

— Так ты потому остаешься, что они тебе приказали? А если ты не послушаешься и поедешь с нами, что тебе будет за это?

Данко недовольно морщится:

— Ты говоришь глупости, Дарка. Ничего мне не будет. Кроме того, я сам хочу присутствовать на прощании с «братией». Это мой долг перед побратимом. Но даже не это теперь главное. Пойми, если б я сейчас уехал с вами, друзья высмеяли бы меня за то, что бегаю за юбкой.

«Не глупи! Все твои друзья бегают за юбками», — подумала Дарка со злостью, на какую только была способна.

— Ну что? Что? — Он наклонился к ней так близко, что их носы соприкоснулись. — Ну что ты, маленькая, расстроилась? Я не могу поехать, значит, оставайся ты! Тебе трудно понять это, но «братия» есть «братия». А может, они как раз хотят испытать, не мамалыга ли я? Тем более что я, как только получу аттестат, хочу вступить в корпорацию «Сечь»… Правда, она полулегальная… А там, — он виновато улыбнулся, — знаешь, какие законы? «Мне с бабою не возиться…» Чего ты так поглядела на меня? Верно, я немного преувеличиваю, но вообще будет лучше всего, если ты останешься. Пойди скажи отцу, что Орыся остается, наверно, и тебе разрешат.

— Папа знает, что Орыся остается.

— Ну, так в чем же дело?

«Не могу же я ему сказать, что мой папа переволновался и хочет домой, но без меня не смеет показаться маме. Вот и вся закавыка! А папа уже идет к нам с моим пальто и бабушкиным пледом в руке.

— Поехали, Дарка. Попрощайся с молодыми, и поехали. Лошади уже ждут.

Помогая мне надеть пальто, Данко ловко и незаметно прижал меня к груди.

Однажды он уже сделал так, когда я еще училась в черновицкой гимназии. И именно потому, что сейчас он повторил это, у меня возникло подозрение. А что, если это всего лишь привычный жест, так же, как при прощании кланяться и шаркать ногой? Я злюсь потому, что обижена. Орыся остается, а я должна ехать.

Моя мама — страшный враг грубых слов в устах молоденьких девушек (понимай: в моих устах), а мне не хочется верить, чтобы мама в молодые годы не знала, как иногда может успокоить грубое словечко, произнесенное громко и с ударением. Вот обозвала я Данка и его компанию идиотами, и у меня сразу отлегло от сердца.

В санях я настолько успокоилась, что Могла мысленно продекламировать соответствующие моему настроению стихи (автора не помню), которые начинаются словами:

а кончаются:

А вообще я мечтала (если б это было возможно) на время езды заснуть мертвым сном или оглохнуть, чтобы не расстрачивать своего внимания на разговор папы с Улянычем».

Но вскоре Дарка благодарила бога, что он не внял ее мольбам и не послал ей ни мертвецкого сна, ни временной глухоты, потому что мужчины на заднем сиденье разговаривали об очень интересных вещах.

— Вот видите, — говорил Уляныч, — нынче они стали хитрые. Убедились, что сигурантщик, которого все ненавидят и боятся, не приносит много пользы, а, наоборот, своим присутствием только еще больше разжигает в людях ненависть к власти. И вот пожалуйста, подсовывают людям добродушного, простоватого пьянчужку Лупула.

— Я думаю, что это не система, а случайность.

— Наш пан Попович, — сказал Орыськин зять, — всегда ради святого спокойствия старается все упрощать. Вы думаете, с Лупулом — это случайность, а я думаю — нет. Глядите, как они изменили тактику. Больше не прячут от людей своих доносчиков, как было раньше. Вот вам один из них — Траян Лупул! Лупул сотрудничает с ними, и что из этого? Они проявляют этой, я бы сказал, игрой в открытую даже некоторое рыцарство в стиле «иду на вы». С другой стороны, разве такой добродушный, компанейский человек, всегда готовый выпить с кем угодно, может быть злым? Вот они и надеются, что мы сделаем из этого более широкие выводы. Ну, скажем: разве может быть злой власть, которая держит в сигуранце таких людей?