Совершеннолетние дети - Вильде Ирина

— Расступись, процессия идет!

— Эй, Траян, куда прешься со скотиной, не видишь, что люди сидят?

— Заберите у человека гусей, а то еще вылетят и наделают баджокури [83].

Волна веселья возросла, когда молодые, приняв из рук гостей подарок, подняли птиц, чтоб показать их всем, а гуси поняли это как сигнал к свободе и загоготали.

Избавившись от хлопотливого груза, Лупул с женой стали пробираться к единственному свободному месту, которое Дарка держала для Уляныча.

— Может, побыстрее позвать сюда учителя? — предложил кто-то, чтоб таким образом не допустить сигурантщика в компанию.

Куда там! Попович в соседней комнате еще с тремя учителями (правда, дверь в зал была распахнута) резались в карты так, что дым шел! Дарка знала: нет такой силы, которая способна оторвать отца от карт, особенно если поблизости нет мамы. Оставалось одно — принять сигурантщика в свою компанию.

По всему было видно, что Лупул в достаточно близких отношениях с местными жителями, и это, должно быть, удивило не одну только Дарку.

Сидя визави, Дарка могла спокойно поближе присмотреться к сотруднику сигуранцы. Это был типичный уроженец юга своей страны: невысокий, плотный, с оливковой кожей и ранней склонностью к ожирению. У его жены при необычайно (быть может, даже слишком) правильных чертах лица были смуглые щеки и полная, в жировых складках шея. Не зная как следует украинского языка, она придумала себе способ общения и на все, с чем к ней обращались, отвечала смехом. Смеялась она искренне, по-детски широко раскрывая рот.

Лупул всем по очереди сунул свою здоровенную руку, представил жену, обняв ее на глазах у всех, и высказал надежду, что всем будет весело…

Несколько освоившись с компанией, Лупул налил (начиная с себя и своей жены) всем соседям, до которых мог дотянуться (остальным он предложил сделать это самим), и попросил слово для тоста.

В зале притихли, правда, не сразу. Те, кто не знал о существовании Траяна Лупула, расспрашивали соседей, кто он, а узнав, с кем приходится иметь дело, тут же замолкали и с любопытством ждали, что он скажет.

Лупул широко, ладонью, вытер рот (прав был Елинский, говоря, что он пентюх), хихикнул для храбрости и на ломаном, на четверть украинском языке пожелал молодой паре, чтоб у них все сладилось и чтоб через год все собрались снова в этом доме на крестины.

— Бери, Петрика, пример с меня. Я так пристрастился к этой работе, что уже через три месяца после свадьбы вынужден был праздновать крестины.

— Ах ты гоцуле [84], ах ты голане, ах ты проходимец! — Жена била его кулаками по плечам, а он нарочно, на потеху публике, охал и корчился от боли.

И муж, и жена, и гости посмеялись вдоволь.

Выступление Лупула по ассоциации напомнило Дарке, как у Ляли на свадьбе безобразничал пьяный представитель сигуранцы, а перепуганные гости жались по углам.

Что ни говорите, а Елинским (ну, и Костику тоже!) повезло с гостем из сигуранцы.

Невозможно определить, кто первый подал голос. Во всяком случае, песня раздалась не там, где сидел еще молодой, но уже достаточно известный в музыкальных кругах дирижер Богдан Данилюк. Не там хотя бы потому, что напротив дирижера сидел неофициальный представитель сигуранцы.

Не исключено, а, пожалуй, более всего правдоподобно, что запел сам жених, а за ним уже потянулись остальные. Но не прошло и нескольких минут, как Данко вскочил на табурет, чтоб ему удобнее было управлять хором.

Даже папа, тот папа, который в Веренчанке так разумно объяснял маме, что если он и не будет петь и танцевать, все равно его первого обвинят в том, что он подстрекал бунтарскими песнями к антигосударственным действиям, — даже папа, не выпуская карт из рук, тянул громко и фальшиво:

Он мог бы впоследствии доказывать, ссылаясь на свидетелей, что не пел никаких бунтарских песен, но где же найти среди работников сигуранцы дурачка, который бы ему поверил? Разве эти господа не понимают, что речь идет не о буквальном тексте песни или динамике мелодии, а о настроении и реминисценциях, какие данная песня вызывает? Разве для обвинения в антигосударственной позиции, не достаточно того единственного факта, что собравшиеся позволяли себе распевать песню на родном языке, который формально запрещен? Тем паче, что этот язык, как доказывают ученые, представляет собой всего лишь русифицированный румынский и интеллигенция должна как можно скорее помочь очистить его от каких бы то ни было иностранных влияний и примесей, а не активно поддерживать это антинаучное и антигосударственное филологическое явление.

«И я, несчастное создание, которому слон на ухо наступил, тоже пою. Нет, я не пою — я кричу! Это уже куда позднее, на склоне лет, я буду рассказывать, как один-единственный раз пела в хоре под управлением известного скрипача и дирижера Богдана Данилюка».

Свершилось чудо двадцатого века: люди развеселились и забыли (о, как это прекрасно, как это неповторимо прекрасно!), что на земле предков им запрещено петь песни на родном языке. И поэтому сентиментальная, бесхитростная песенка о красавце парне и девушке, у которой «глаза, как звездочки, светят в ночи», в этих условиях (господа сигурантщики не ошиблись!) в самом деле звучит как призыв к бунту.

О, воистину велика притягательная сила запретного плода!

Певцы еще пребывают в забытьи, когда отец молодой влезает на табурет, с которого только что дирижировал Данко, и просит любезных, дорогих и еще каких-то там гостей послушать минуточку, что хочет сказать домнул Лупул.

— Хватит, хватит, уже говорил!

— Мы хотим петь, а не слушать чью-то болтовню!

— Спокойно, друзья! Подумайте, с кем мы имеем дело!

— Да уж ладно, пусть скажет…

— Эх, и тут нет от него покоя!

Лупул, уже сильно подвыпивший, растрепанный, в выбившейся из брюк рубахе, с асимметричными, как после припадка падучей, глазами и кислым выражением лица, опираясь на плечо жены, поднялся из-за стола и стал лепетать на том же ломаном украинско-румынском языке:

— Атенчюня… [85]Я думал, что вы люди, а вы порц ештешти [86]. Еште аша параграфул [87], что надо прежде всего петь по-румынски, а вы, гоци, че ац ми фекут? [88]Вай мне!.. Что будет теперь моя голова? Вай мне… Че ац ми фекут, а? Вай де мени, вай де мени! [89]

Он запустил все десять пальцев в волосы и, не зная, что ему дальше делать с руками и людьми, которые не хотели его слушать, в отчаянии налил себе стакан вина и выпил его, как цуйку, единым духом.

Какой-то человек, которого при других обстоятельствах можно было бы принять за представителя похоронного бюро, как петух, вскочил на ту же табуретку и проговорил высоким дискантом:

— Прошу всех успокоиться. Закон есть закон. Домнул Лупул прав. Мы повели себя… хотя, гм… я уже много лет не пою… и пока еще не поздно, нам надо исправить свою ошибку! Пожалуйста, начинайте, домнуле Лупул, будьте добры, — обратился он к эконому на хорошем румынском языке, — а мы все — не так ли, господа? — подтянем. Мы любим украинские… о, пардон, я хотел сказать — румынские песни, так что начинайте, а мы подтянем.

— Тяните уж, пока не лопнете! — бросил кто-то весело, чтобы рассмешить гостей, но не всем стало смешно от этой шутки.