Великий лес - Борис Саченко

«Нет, рисковать пока нет нужды…»

Неторопливо, время от времени останавливаясь и оглядываясь на деревню, пошел, огибая поле — рыжее, поросшее сорной травой жнивье, — в лес. Шел и думал, что туго ему придется, когда деревню займут немцы, когда прийти, показаться на люди станет опасно.

«А доведется ли приходить. И семья, жена с детьми, здесь… Да и есть-то нужно… А зимой, когда снег ляжет, куда ни ступи — следы… Не зря говорил я Ивану Дорошке, когда оставляли нас с ним, в армию не хотели брать, что нехорошая это история. Уже тогда чуял, что нелегко нам будет…»

«А где теперь и кому легко?» — припомнился ответ Ивана.

«Оба мы правы. Трудно нам здесь, на захваченной врагом земле, но и тем, кто отступил и отступает под натиском врага, тоже нелегко… Враг-то вон до Москвы дошел… До Москвы!.. Не задержали, не разбили его…

Почему?.. Кто тут виноват?.. Враг так силен или мы воевать не умеем, не научились? А дальше, дальше что будет?»

«Сомневаешься, не веришь в победу?.. В нашу победу!»

«Не то чтобы сомневался, не верил… А вот не по себе как-то, когда представлю, куда враг зашел, и мы его не остановили, не разбили…»

«Остановим, разобьем! Вот увидишь!»

«Хорошо бы… Но когда, когда это будет?»

«Будет! А когда — это от всех, от всего нашего народа зависит. И от тебя самого тоже. Чем скорее организуемся, станем бить врага как надо — тем скорей и победа придет. Это Боговик верно сказал. Всюду иметь глаза и уши, знать, где что делается, замыслы врага знать и вовремя вмешиваться, пресекать, разрушать вражеские планы. Для этого подполье надежное надо иметь, партизанские группы, отряды. Тогда враг будет бояться по лесу ездить, в деревни наши соваться. А сунется — по морде получит…»

«Выходит, чтоб семью защитить — надо скорее отряд сколачивать».

«А ты как думал! И не только твою семью защитить, а и других, тех, кто на фронте. Отрядом легче с немцами справляться, бить их. Отряд — это самая лучшая подмога фронту!»

Даже в жар Василя бросило от такого открытия.

«И как я раньше до этого не додумался?»

Оглянулся — и сбавил шаг, почти остановился, потому что человека, мужскую фигуру увидел. Человек тоже держал путь к лесу. И шел не откуда-нибудь, а, видно по всему, из деревни, из Великого Леса.

«Кто бы это мог быть?»

Нагнулся, присел, стал ждать, когда человек приблизится, можно будет распознать, кто это такой.

«Идет как-то странно… Без дороги… Может, слепой? Спотыкается почти на каждом шагу… Да слепых-то в Великом Лесе нет. Кто ж такой?»

Вот человек миновал испещренный глубокими, пробитыми скотиной бороздами-тропами прогон, ступил на поле, пошел ровнее, почти не спотыкаясь. Ближе, еще ближе… И Василь наконец узнал его, чуть не вскрикнул.

«Харченя… Апанас Харченя! Что случилось, чего он так идет, будто дороги перед собою не видит?»

Когда Апанас Харченя поравнялся с ним, а потом и пошел дальше в сторону леса, Василь, не теряя его из виду, двинулся лозняком вслед.

«Что-то, видно, свалилось на хлопца. Но что?..»

Он прибавил шагу и, как только Апанас вошел в сосняк, окликнул его:

— Эй, куда ты?

Василь произнес это негромко, почти участливо.

Апанас остановился, словно его разбудили, с недоумением огляделся — где это он? Видно, не рассчитывал обнаружить себя в лесу да еще увидеть рядом Василя Кулагу с винтовкой, потряс головой, прогоняя наваждение.

— Я… Я — староста… — пробормотал.

— Что? — не понял и потому был удивлен Василь.

— Я — староста…

— Какой староста? Толком скажи.

— Немцы поставили, — дрожащими губами без всякой связи лепетал Апанас Харченя.

— Немцы поставили? — отступил на шаг Василь Кулага, схватился за приклад винтовки. — И ты… Согласился?

— Они не спрашивали согласия…

— Как это — не спрашивали? Да ты толком все расскажи.

— Толком… — повторил, словно был не в себе, словно юродивый, Апанас Харченя. — Я сам не знаю, как это произошло.

— Как это ты не знаешь? — ел Апанаса глазами Василь Кулага.

— Немцы приехали… К клубу, к сельсовету велели идти… Там… немец выступал. Сказал, что начальство надо выбрать… Старосту… Порфира Рыкуля назвали… Он отказался… Тогда кто-то мою фамилию выкрикнул… Меня и…

— Все?

— Нет, еще начальника полиции назначили.

— Кого? Кто согласился быть начальником полиции?

— Рыжий. Змитро Шламак.

— Кто-кто?

— Не знаю я его. Клавдия Ковдрова в село привела. Да его и не выбирали. Сам попросился.

— Сам? Да-а… Что еще немцы делали?

— Ничего. Людям разрешили разойтись, а меня с Рыжим оставили… Расспрашивать стали.

— О чем?

— Да обо всем. Кто из начальства здесь остался, кто мосты сжег… И про вас, про Ивана Дорошку спрашивали.

— Что спрашивали?

— Им кто-то сказал, будто вы с Иваном Николаевичем мосты жгли.

— А ты что на это?

— Ну… — замялся Ананас. — Я не знаю…

— Что, не помнишь, что сказал?

— Нет, почему же… «Не знаю» — так и сказал.

— А они?

— Должен знать. И чтоб в следующий раз, как приедут, точно сказал.

— А когда они приедут?

— Не говорили.

— А может, ты мне не хочешь признаться?

— Нет, что вы! — Апанас встрепенулся, с упреком посмотрел на Василя Кулагу. — Я сказал бы… Кому-кому, а вам…

— Еще о чем у тебя спрашивали немцы?

— Про Евхима Бабая спрашивали…

— Про Евхима Бабая? И что именно?

— Да всякое.

— Например?

— Ну, правда ли, что он на мобилизацию не явился, в лес удрал. А то еще — бегал ли по хатам, чтоб люди немцев хлебом-солью встречали?..

— Это когда было?

— Не сейчас, а тогда, когда немцы еще раньше собирались приехать.

— Интересно, — задумался на секунду Василь Кулага. — Зачем понадобился немцам Евхим Бабай?

— Понятия не имею, — пожал плечами Апанас Харченя.

— А сам Евхим Бабай где? Был он там, возле сельсовета?

— Не было его. Он еще до прихода немцев ушел из деревни. И жена даже не знает, где он.

— Точно?

— Ага. К матери моей зачем-то прибегала. Как ушел, говорит, так и нету.

Отвечая на вопросы Василя Кулаги, Апанас все больше и больше смелел, обретал способность рассуждать. Словно отступало в памяти то, что произошло в деревне, около сельсовета, словно это не его назначили немцы старостой. А когда вспомнил — снова разволновался.

— Василь Тимофеевич, что мне делать, посоветуйте.

— О чем ты?

— Ну, что старостой меня…

— А-а, старостой… — Василь Кулага наморщил лоб. — Было бы лучше, если б ты не соглашался быть старостой, если б тебя не назначили…

— Так никто же меня и не спрашивал.

— Это неважно, спрашивали, не спрашивали… Важно самим собою быть, не поддаваться ни на какие уговоры. Кто бы и что ни говорил, как бы ни заставляли — на своем надо стоять, на том, во что веришь, в чем убежден. Ты же взрослый человек, понимать должен. А коль уж согласился, выбрали тебя — что ж, служи. Немцам служи…

— А вы… Как вы на это посмотрите?

— Ты о ком? Обо мне?

— О вас и Иване Николаевиче.

— Мы — это мы. Но есть нечто куда большее, чем каждый отдельный человек, будь это я или Иван Дорошка. Совесть. И люди. И перед ними, перед своей совестью и перед людьми, придется держать ответ. За все, что бы ни делал, как бы ни жил…

— Так что же, может, отказаться?

— Смотри и думай сам. Подсказывать тебе что-то… — Василь Кулага покачал головой. — Вряд ли я тут смогу быть советчиком.

— А вы… Как бы вы на моем месте поступили?

— Я? — Василь Кулага не выдержал, с презрением отвернулся. Сказал жестко, раздельно произнося каждое слово: — Я бы не опустился до того, чтоб меня старостой, немецким прислужником, назначали. И никогда не опущусь. Никогда! Лучше смерть. Пока я жив, пока бьется в моих жилах кровь — я враг фашистам. И враг тем, кто идет служить оккупантам, становится их пособником. Тут так — или с ними и, стало быть, против нас, или с нами и, значит, против них… Два полюса. Середки нет. И ты подумай, где твое место… Хорошенько подумай, чтоб потом не жалеть. Помни: никто никаких оправданий не примет, когда придет время отвечать за то, как ты жил и что делал… Перед совестью своей, перед людьми отвечать!..

Постоял, подумал, все ли сказал, что надо было, и зашуршал листвой, пошел, не оглядываясь, в глубь леса.

Короткий осенний день угасал. Надвигалась темнота, ночь.

V

Снег выпал неожиданно и так тихо, что никто не мог сказать, когда — то ли в полночь, то ли ближе к рассвету. Лег незаметно, мягко и тихо на поле, на крыши хат и сараев, припорошил дороги, прикрыл белым холодным пухом неровности на земле. Посветлело вокруг, куда и девались осенняя хмурь и мрачность. В воздухе словно разлились звонкая чистота и морозная бодрящая свежесть.