Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 1 - Сергей Кургинян

Наконец, возможны различные композиции из описанных мною четырех сценариев.

В любом случае, эта элитная пустотность, это Ничто, обнаруженное нами на этапе соединения ядра Текста с его периферией, — выявленный фактор. Причем, возможно, весьма существенный, а то и решающий.

Для любого исследователя выявление такого фактора является научным результатом. Предположим, что это выявление всего лишь позволило бы предложить читателю описанные четыре сценария в совокупности с анализом каждого из них и их композиций. Разве только это одно не имеет права называться научным результатом? А ведь речь уже идет о большем. И мы лишь на середине своего исследовательского пути.

Так зафиксируем результаты.

Признаем, что, отделив Текст от Контекста (и наладив связь между ними), мы сначала сформировали ядро Текста. А потом добавили к этому ядру периферию Текста.

Что сначала мы соотнесли с Контекстом только ядро Текста. А потом, структурировав Контекст и выделив в нем подтекст в качестве отдельного уровня, сумели — через воздействие подтекста на Текст — соединить ядро этого самого Текста с первым слоем текстуальной периферии.

Что достроенная нами система нами же доосмыслена.

Что мы не только поняли нюансы политической игры, но и соприкоснулись с историей. Пока лишь через обнаружение этой самой элитной пустоты. Но и это отнюдь не мало.

Признав все это, двинемся дальше.

ЧАСТЬ IV. «ПЕРЕСТРОЙКА–2»

Глава I. Только наблюдать — или воздействовать, соучаствуя?

Еще и еще раз уточним то, что всегда немаловажно для любого исследователя: его, исследователя, возможности по отношению к исследуемому, то есть предмету. Тут все зависит и от исследователя, и от предмета.

Исследование является научным до тех пор, пока есть объект, субъект и отношения между ними.

Объект — это предмет исследования.

Субъект — это исследователь.

Отношения между субъектом и объектом — исследование как процедура.

С момента, когда отношения между исследователем и тем, что его интересует, теряют субъект-объектный характер (а это происходит чаще всего тогда, когда исследуемое из неодушевленного «что» превращается в разумное и сопротивляющееся исследованию «кто»), речь идет уже не о науке. А о совсем другой гносеологической процедуре: интеллектуальной игре, в которой моделируются взаимодействия между двумя и более субъектами, участвующими в этой игре.

Объект не знает, что субъект его исследует. А если и знает, то не может помешать исследованию. Превращаясь из объекта в субъект, исследуемое может мистифицировать исследователя, имитируя ложные формы поведения для того, чтобы сбить его с толку, и порождая этим особую интеллектуальную деятельность по распознаванию ложных форм поведения, их расшифровке, обнаружению скрываемых планов. Подобная интеллектуальная деятельность, оставаясь интеллектуальной (и даже усложняясь по отношению к обычной научной деятельности), в строгом смысле слова уже не является научным исследованием.

Почему мы можем называть наше исследование научным?

Во-первых, потому, что никто из авторов высказываний, которые мы превращаем в Текст, не осуществляет высказывания с тем, чтобы сбить нас с толку. Кого-то, может быть, они и хотят сбить с толку, но не нас. И не подобное сбивание с толку доминирует в их побуждениях, порождающих интересующие нас высказывания.

Во-вторых, потому, что, исследуя единство авторов и высказываний (а любой другой подход, как я уже не раз показал, даже филологически некорректен), мы считаем первичными фактами, по отношению к которым осуществляется исследование, высказывания. Итак, предмет данного исследования — судьба развития в России и мире. Фактологическая база — этот самый Текст, который мы формируем, классифицируя и сопрягая высказывания, и анализируем в единстве с его неотменяемыми дополнениями и «обрамлениями» (подтекстом, контекстом и так далее).

Мы же не оперативники, для которых фактология — это прямые данные о намерениях и действиях игроков. Мы рассматриваем игроков в основном как авторов определенных высказываний. При таком рассмотрении мы не отказываемся от аналитики игры, просвечивающей за фактом того или иного высказывания и являющейся его контекстом или подтекстом. Но логоаналитика опирается (подчеркиваю — именно опирается!) не на то, что такой-то игрок то-то и то-то сделал в соответствии с таким-то и таким-то замыслом, о котором нам известно из таких-то сообщений. Нет, логоаналитика опирается на то, что такой-то и такой-то игрок решил стать автором такого-то высказывания. Зачем он решил им стать — это одно. Это его решение — одно из слагаемых игры, высказывание не может не соотноситься с игрой, если это политическое высказывание. Соответственно, тут все зыбко: ведь решается обратная задача — по высказыванию определяются его мотивы, его игровая функция, а значит, и игра в целом. Но внутри этой — неотменяемой в силу природы логоаналитического метода — зыбкости есть несомненность.

Она выражена в том числе и в народных поговорках. Одну из них я уже приводил: «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь». Другая — ничуть не менее «логоаналитична» по сути своей: «Что написано пером — не вырубишь топором».

Одно дело — размышления о том, зачем такой-то игрок что-то написал (высказал). Такие размышления, по определению, носят вероятностный характер. Как и любое решение так называемой «обратной задачи», не зря называемой «неустойчивой» и «некорректно поставленной». Но ведь решаемой! Целая математическая школа создана для подобных решений.

Другое дело — то, что игрок (по каким-то, повторяю, с трудом и неоднозначно реконструированным причинам) нечто высказал, написал. Почему он это написал, всегда не до конца ясно, но может быть существенно прояснено с помощью определенных исследований. Но вот то, что он это написал и что написанное теперь топором не вырубишь, принадлежит не сфере, проясняемой с помощью определенных процедур сомнительности, а сфере несомненного. Написал, написал! А не написал, так заявил — тогда-то, там-то. Фиксируя это, мы обретаем точку опоры, а значит, и возможность применения строгих исследовательских процедур, не выходящих (или не слишком выходящих) за рамки научности.

Извлекая что-то из несомненности высказывания, из несомненности построенного из этих высказываний Текста, мы отдельно от этого рассматриваем игру высказавшихся. Она для нас иногда является контекстом, иногда подтекстом. Но есть у нас нечто, кроме сомнительной игровой реконструктивности. И поскольку это нечто есть, постольку мы сопричастны науке. Находиться же всецело на научной территории и не нужно! Исследование игры — это тоже исследование.

Оговорив еще раз неотменяемую специфику логоаналитического метода, порождающую его размещение на границе между наукой и аналитикой субъект-субъектных игр, я хочу перейти к другому. Более прикладному, но, к сожалению, не до конца очевидному. В силу этой неочевидности мне придется потратить сколько-то страниц на методологическое отступление, поскольку без такого отступления может возникнуть недопонимание в вопросе о том, почему я именно так и никак иначе формирую вторую оболочку периферии того Текста, который является для меня фактологической базой исследования.

С определенной — я бы назвал ее экзистенциальной — точки зрения, это и так ясно. В самом деле, если, сформировав первую оболочку периферии этого самого Текста, я выявил то, что назвал элитным Ничто или элитной пустотой, то вторая оболочка должна быть посвящена моим диалогам с этим Ничто, этой пустотой. А иначе зачем я ее выявлял?

Пустота же сама разговаривать не начинает. Ее можно побудить к этому, только осуществляя так называемые активные воздействия. Пустота на эти воздействия может откликнуться, а может и не откликнуться. Но если суждено сформироваться второму слою этой самой текстуальной периферии, то только в виде соответствующих откликов пустоты.

Мефистофель предупреждает Фауста:

…Готов ли ты?Не встретишь ты запоров пред собою,Но весь объят ты будешь пустотою.Ты знаешь ли значенье пустоты?

Однако апелляция к «Фаусту», к диалогу с какой-то там пустотой дополнительно проблематизирует научность используемого исследовательского метода. Я, кстати, никогда не говорил, что так уж держусь обеими руками за эту научность. Я говорил, что хочу исследовать нечто, но не говорил, как именно. Художественный метод — это тоже метод исследования.

Кроме того, есть, как мы знаем, промежуточная территория. «Так говорил Заратустра» Ницше — это художественный метод или научный? «Бытие и Ничто» Хайдеггера — это эссеистика или философия? XX век уже размыл все эти грани донельзя. А XXI завершит его сокрушительную работу. И поди разберись теперь, где проходит граница между пониманием и объяснением, то есть между гуманитарным и естественнонаучным методами исследования, а где гуманитарное переходит в художественное.