Два Парижа - Владимир Рудинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наибольший успех выпал на долю нового эмигранта Покровского[140], радикальнее всех поставившего точки над «и», и сказавшего, что русский народ хочет Царя и никогда не согласится ни на что иное. Другой новый эмигрант, армянский журналист, твердо заявил, что и армянский и грузинский народы при свободном голосовании выскажутся за единство с Россией и за монархию. Выступление автора этих строк – в монархизме которого читатели «Нашей Страны» вряд ли могут сомневаться – показалось бледным и нерешительным среди высказываний этих и нескольких других новых эмигрантов.
Что до старой эмиграции, она на этот раз говорила, как ей должно, ничего не замазывала и не приглушала: архиепископ Иоанн, генерал Тихменев[141], генерал фон Лампе[142], В. К. Абданк-Коссовский[143], и другие мужественно выражали мнение, что крах Монархии был страшным ударом для России, и что лишь ее восстановление сможет принести нашему народу лучшее будущее.
Я унес с этого собрания две радостных мысли. Какой бы острый характер ни принимали расхождения между новой и старой эмиграцией, они могут забываться на время – может быть, могли бы забыться навсегда? – в те минуты, когда все русские души сливаются в чувстве патриотизма и верности Престолу. Но это и единственное, что может победить противоречия и конфликты и здесь и в будущем, в России… Другое: разрушительная работа левых, притупляющее влияние повседневной тяжелой жизни, всё же не очень глубоко повлияли на парижскую эмиграцию. Иначе такой великолепный и стихийный порыв монархических чувств, свидетелем какого мне пришлось быть, стал бы невозможным.
Он, однако, имел место и внес бодрящую струю свежего воздуха в мелкие политические дрязги и каждодневную суету. Будем надеяться, что, когда наступят для нашей Родины решающие переломные дни, каждый, эмигрант встряхнется и, забыв об ошибках и сомнениях, будет вести себя, как русский монархист – так, как вела себя парижская эмиграция, собравшаяся 22-го марта 1953 года в зале Ваграм.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 4 апреля 1953, № 168, с. 2Два Парижа
Как это часто бывает с важными событиями, смерть Ивана Лукьяновича[144] разделила русский Париж на два лагеря. Большинство эмиграции, независимо от политических взглядов, оказалось способно понять насколько это серьезное несчастье для всех русских в целом. В воскресенье 3-го мая в церкви на Дарю была отслужена панихида при большом наплыве народа. Присутствовали сотрудники «Нашей Страны» и видные монархисты, но также и множество людей, которые только и знали Солоневича, как публициста. Многие из них, и старики, и молодежь, казались глубоко потрясенными, как бывает при потере близкого человека. После панихиды священник сказал краткое слово, главный смысл которого был таков: «Иван Лукьянович всю свою жизнь, а особенно последние годы отдавал силы борьбе за Россию; все мы должны теперь продолжать его дело».
Еще прежде панихиды скорбь о смерти Ивана Лукьяновича была выражена на ряде монархических собраний. Так это было на собрании Имперского Союза, где на долю автора этих строк выпала тягостная обязанность сообщить роковую новость, и на большом собрании Союза Народных Конституционных Монархистов под председательством Е. А. Ефимовского. Там и тут все присутствовавшие встав, в благоговейном молчании, помолились за душу усопшего и с энтузиазмом встретили предложение поддержать всеми силами «Нашу Страну», как наилучший способ почтить его память. Эти чувства не ограничились только русскими: на собрании Интернационального Монархического Кружка его председатель граф де Сессваль[145], выразил мне, как сотруднику Ивана Лукьяновича, соболезнование от лица французских монархистов. «Мы понимаем, – сказал он, – что потеря Солоневича для русского монархического движения столь же тяжела, как потеря Морраса[146] для французского».
На фоне этих чувств удивление публики вызвала заметка о смерти Ивана Лукьяновича, опубликованная в «Русской Мысли», которую даже и идейные его противники находят неприличной. Заметка помещена в отделе «На злобу дня» и подписана «Граф Нулин». Это несколько странно для некролога, как и то, что не указываются точно ни причина смерти, ни возраст покойного (которые узнать было чрезвычайно легко). Но что поражает, это общий ернический тон, которым она написана, особенно странно звучащий над открытой могилой.
Что сказать на замечания вроде таких: «Напористостью и хлесткостью он скрывал пробелы в своих знаниях»? Ведь не только тем, кто как я имел опыт долгого сотрудничества и переписки с Иваном Лукьяновичем, но всем, кто читал его статьи, не может не быть ясным, что Иван Лукьянович был русским интеллигентом в самом высоком значении, т. е. стоял на том уровне культуры, какого в мире достигают не многие. Его познания были огромны не только в таких областях, как русская и иностранная история и литература, но и во многих других, иногда самых неожиданных. Трудно представить себе, какое количество книг Иван Лукьянович должен был прочесть на тех четырех-пяти живых и мертвых языках, которыми он владел! Скрывать «пробелы» ему бы и в голову не пришло: и печатно и в письмах он, если речь заходила о незнакомом ему вопросе (всегда узкоспециальном – всё на свете никому знать невозможно) прямолинейно бросал: «Об этом я не имею представления». Сочетание глубокой эрудиции и большого таланта, которое было характерно для Ивана Лукьяновича, необычайно редко.
Но уж, вероятно, не только «Граф Нулин», но и все вместе взятые сотрудники газеты, которую Иван Лукьянович называл «телячьим» органом, не имеют представления и о четверти тех вещей, о каких Солоневич думал, говорил и писал. Не будем приводить других цитат из заметки, старающейся изобразить И. Л. Солоневича вульгарным скандалистом и шумливым хулиганом.
Мы сказали довольно, чтобы показать второй лик Парижа, хихикающий и злорадствующий по поводу кончины великого русского патриота и лучшего из русских журналистов, забывающий в своем торжестве даже об элементарных правилах приличия.
Мы бы не обратили, может быть, внимания на эту непристойную выходку, если бы не неожиданный факт, какому нельзя не порадоваться: один за другим знакомые и даже
