Мир без милосердия - Анатолий Голубев

Обратно к машине Оскар и Жаки не бежали. Шли, хотя дождь с каждой минутой лил все сильней. Но они уже были настолько мокрыми, что лишняя минута пребывания под дождем ничего не меняла. Только в машине, захлопнув дверцы, Оскар выругался:

— Кретины! Плащи следовало накинуть!

Он растерянно хватался мокрыми и грязными руками то за ключ зажигания, то за скользившее под пальцами тонкое кольцо баранки. Жаки сидел бочком, подсунув под себя огромную банную простыню. Брюки его промокли, он и не пытался их выжать — внимательно смотрел на залитую дождем дорогу.

— Гастон! — завопил Жаки.

И все повторилось сначала, как в кошмарном сне. Повторилось даже падение в канаву, хотя и более удачное, — канава, к счастью, оказалась здесь гораздо мельче.

Гастон, стуча зубами от холода, в то время как от него валил пар, будто от кипящего кофейника, только спросил:

— Далеко ушли остальные?

Так же как и бедный Гастон, Платнер плохо представлял себе, что делается на трассе.

— Нет. Легко достанешь... — соврал Оскар.

Когда они вновь забрались под спасительную крышу автомобиля, оба уже настолько вымокли, что перестали обращать внимание на сырую одежду. Было холодно. Оскар попытался включить отопление, но сразу же начали потеть стекла, и машина как бы слепла. Чертыхаясь, решили отказаться от идеи чуть-чуть согреться.

— Коньячка бы сейчас... — мечтательно произнес Оскар и включил радио.

Голос директора гонки звучал тревожно и просительно.

— «Молочная-Первая», «Молочная-Первая» — «Всем машинам сопровождения». Будьте предельно осторожны. «Поезд» рассыпался. Среди каравана идут отставшие гонщики. Возможны внезапные падения... Будьте предельно внимательны!

Оскар вслушивался в голос директора, но по его словам мало что можно было представить. Остальные службы молчали. Толчок Жаки вывел Оскара из оцепенения. Тот протягивал ему банку сока со вскрытой крышкой.

— Не хочу сока, и так холодно...

— Это не сок... Это коньяк...

Только тут Оскар заметил в руках Жаки плоскую флягу «Наполеона». Сладостное тепло разлилось по телу, заставив забыть липкую холодность мокрой одежды.

— Давай-ка, Макака, проберемся вперед... Как бы чего не случилось с Крокодилом.

Жаки молча кивнул, даже не добавив своего обычного «о больном ни слова».

Крокодил в то время упрямо держался в головном отрыве. Холод, казалось, заполнил его целиком, и единственно, что заставляло еще крутить педали, так это страх замерзнуть окончательно. Хотя он больше всего боялся за больное сухожилие, тревогу вселяло и общее самочувствие. А два молодых англичанина, будто всю жизнь мечтали о паршивой погоде, шли раскованно и напористо. Кроме Крокодила за спиной отсиживался еще один канадец — остальная семерка работала не покладая рук. Они лезли вперед, будто им на пятки уже наступал «поезд». Крокодил-то понимал, что при таком ходе достать их никто не сможет. Ибо и сам «поезд», наверное, ежеминутно теряет гонщиков — скорость слишком велика для такой погоды.

В отрыве пока шли без атак. Казалось, англичане решили взять своих попутчиков измором.

«Ладно, погодите, — думал Роже. — Посмотрим, что вы будете делать на финише».

И все-таки развязка едва не наступила еще задолго до финиша. Под самой горой Крокодил вместе с канадцем внезапно вывалились из отрыва. Теперь уже вдвоем они карабкались к вершине из последних сил. Под зонтами, в ярких пластмассовых накидках-дождевиках или в специальных непромокаемых костюмах то там, то здесь стояли редкие и жидкие кучки зрителей-фанатиков.

Роже совсем сдал. Дождевая вода, будто вата, так забивала рот, что не хватало воздуха. Крокодил уже слышал за спиной приближавшееся сопение отставшего канадца.

Происшедшее в следующую минуту необъяснимо. Несколько зрителей, выбежавших на дорогу, вцепились в Роже и начали толкать в гору. Они провели его с десяток метров; этого было достаточно, чтобы наверху он не только выиграл у канадца минуту тридцать семь секунд, но и вновь достал отрыв.

«Почему они толкали меня, а не своего канадца? — лихорадочно думал Роже, радуясь, что дальше не придется идти в одиночку. — Надо запомнить номер канадца и на финише поговорить с ним. Если не пожалуется судьям...»

Но вскоре Крокодилу пришлось забыть об инциденте на горе: вновь навалилась усталость. И если бы отрыв почувствовал это хоть на секунду, бросил бы его без труда.

Уже несколько раз помимо воли Роже проводил жесткой ладонью по левому размокшему карману майки. Там в скрипящих пакетиках лежали его «хитрые» таблетки. Он возил их всегда. Возил, чтобы привыкнуть к самому их присутствию.

Каждая мысль о том, что придется глотнуть, и отпугивала и манила. Подобно прожорливому червю, выгрызала в нем стойкость и благоразумие. Боль в спине, затрудненность дыхания и холод, холод в каждой клеточке тела, вместе с червем сомнения довершили свое грязное дело: он уставал. Ему приходилось бороться с дорогой, встречным ветром, соперниками, холодом и самим собой. Последнее было самым страшным.

«Конечно, допинг не что иное, как капитуляция, — думал он, — капитуляция человеческого духа перед нагрузками нашего времени».

Крокодил вдруг вспомнил разговор у Вашона, когда Оскар так дилетантски обсуждал допинговую проблему.

«Допинг — тот же наркотик. Но, — успокаивал себя Роже, — наркотики страшны регулярностью употребления. А если глотнуть разок-другой — лекарство!»

Роже почти физически ощущал, каким будет облегчение, если он «глотнет».

«Почему мы должны харкать кровью, когда наука открыла столько средств, облегчающих жизнь человека? Те же таблетки». — Он вновь провел ладонью по карману и ощутил твердую шершавость пакетиков. От прикосновения к ним во всем теле прошла сладостная дрожь. Где-то в глубине души еще жило сомнение: «А если накроют во время проверки после финиша? Что тогда?» Прахом все усилия на десяти этапах, прахом все, что он добыл таким трудом. Да и простит ли теперь ему босс такую «мелкую» шалость?

Пугающий вид встававшего из-за дождя крутого подъема загнал куда-то внутрь оставшиеся сомнения. С убийственной ясностью Крокодил вдруг осознал, что не осилит подъема, если не «глотнет». Не осилит подъема — не доберется до финиша. И мысль эта настолько овладела им, что благоразумие было полностью отключено. В его воспаленном воображении кружились идиотские, будто выползшие из тьмы веков, химеры, принимавшие почему-то ультрасовременный облик химических формул. Он чувствовал себя скорее провизором придорожной аптеки, чем ведущим гонщиком Франции.

Остальное Роже проделал как во сне. Отвалившись на несколько метров от группы, он прижался к последнему гонщику и залез в карман закоченевшими, негнущимися пальцами. Первый пакет от неловкого движения вырвало встречным ветром и круто бросило под заднее колесо. Он упрямо полез за вторым. Зубами сорвал пластиковую крышку и вместе с крышкой сунул под язык. Рот наполнился горьким пахучим ароматом. Роже стал судорожно глотать слюну. Ее не хватало, лишь тягучая пленка наполняла рот. Перестав ощущать вкус таблетки, он выплюнул футлярчик прямо в спину идущего перед ним гонщика.

«Дело сделано. Теперь только ждать».

Крокодил нагнулся, достал облепленный грязью бидон с питанием и, сунув в рот замызганный сосок, сделал несколько больших глотков. Лимонно-апельсиновая жидкость показалась сахарной после «хитрой» таблетки.

«Боссы почти никогда не говорят о финансовых интересах гонки. Зато поминутно твердят, что мы должны выигрывать ее любой ценой. Потом нас же и попрекают допингом... Поменьше бы в командах погонщиков, побольше докторов и грамотных менеджеров. А то каждая гонка превращается в самоубийство... Если бы Тейлор катался в Англии субботними вечерами, как любитель, он был бы жив. И это факт».

Легкое возбуждение начало усиливаться. Выбравшись в головку, Крокодил несколько раз дернулся в атаку, чем немало удивил своих коллег. Подавленное настроение вдруг сменилось желанием что-нибудь отмочить. Поясничная боль отступала куда-то далеко-далеко и напоминала легкую мышечную усталость. Все вокруг прояснилось: то ли от действия таблетки, то ли от того, что дождь действительно почти прекратился и черное полотно асфальта перестало пузыриться белыми взрывами дождевых капель.

Внимательно осмотрев соперников, будто производил переоценку лежалого товара, Крокодил вдруг почувствовал, что все они стали как бы мельче и незначительней. Двадцатимильный знак — жалкую мокрую тряпку в разводах зеленой краски — Роже воспринял так, будто оставалось не больше мили ходу. Он резко прибавил скорость, заставив пчелиным роем загудеть весь отрыв. И этот тревожный гул ласкал слух, как триумфальная овация. Крокодил уверовал, что легко выиграет этап. Он плотно засел в головке, намереваясь занять наиболее выгодную позицию для финишного спурта. Прикидывая, как лучше распределить силы на финише, Роже почувствовал, как сквозь прекрасное, сугубо деловое настроение к нему будто откуда-то издалека пробивается легкая тревога. Настолько легкая, что не стоило и обращать на нее внимания. Так бы, наверно, поступил любой молодой гонщик, но не Крокодил.