Российские фантасмагории (сборник) - Исаак Бабель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— На стол его, рядом…
— Руки, ноги оттяпаем!
Алферов, босой, в рубашке, моргал без очков. Домком увидел, что он ничего не понимает.
— Вас привлекают к ответственности за сознательное оскорбление трупа комвзвода. Его товарищи хоронить пришли, а выходит-то: хоронить нечего!
— Я делал вскрытие, я…
— Не проведешь, — заревели в толпе. — Скрытие по закону: взрезается, зашивается, зазорного нет ничего. А ты зачем это на куски? Сердце, спросить, где? Печень где?
— Пустой лежит наш комвзвод. Руки, ноги расшвырены.
— Одно завалилось, другое — што крысы пожрали! Чего с тобой дурака валять. Иди как мать родила. Мы тебя скроем! Своей печенкой плати!
— Издевку над комвзводом! ах же ты…
Высокий бешено развернулся, подоспевшие санитары и фельдшер понависли, не дали ударить.
Фельдшер, когда-то старший унтер, державший в трепете всю роту, заорал:
— Белены вы объелись! Без протокола убить, кабаны бешеные!
И он страшно выругался.
Напиравшие подались назад. Стали слушать.
— Издевательства над трупом не было, необразованные вы элементы. Было вскрытие, с культурно-просветительной лекцией. Врач на это дело уполномоченный по своему цеху. Гляди, в калошу сядете…
Осмелели санитары, выступили:
— Касательно трупа, когда он без знаков различия, врач не обязанный знать, чей он по принадлежности…
— И в надлежаще образованном составе судей ревтрибунала наш врач еще одобрение может получить за просветительную работу на местах.
— Да здравствует совет рабочих и крестьянских депутатов! — крикнул фельдшер не своим голосом, крикнули и санитары, помогая одеться Алферову: — Да здравствует!
Алферов, в золотых очках, в пиджачной паре, стоял уже не тот, подслепый, в нижней рубахе. Он сказал без испуга:
— Я сам доложу это дело.
Высокий согласился первым, чтоб был протокол. Раньше ли, поздней — не отвертитесь!
Другие ни за что: какой, к черту, суд? Прочих хоть в баню, води, а с врачом — самосуд. Потому…
— И где ж печень товарища? И где сердце?
— Пусть на место сберет… Чего не доищешь, своим добавляй!
Фельдшер набрал свежей силы и уже не по-человечьи… бычьим ревом бычит, всех покрыл…
— Необразованные граждане! Имейте рассуждение: на что умершему комвзводу за отменой воскресения мертвых и прочего контрреволюционного церемониалу какая ни на есть внутренность? Я сам свидетелем. Хотя б эта самая печень, она у него до невозможности источилась болезнью, так что, при революционной ориентации на торжество рабочего класса, такую порченую печень прилично хоронить разве с останками трупа буржуазии. Если бы вы, граждане, были довольно образованные, вы бы знали, что в древние египетские и прочие времена чем больше уважался класс, тем больше из него после смерти вынималось внутреннего содержания, даже до совершенной пустоты.
— Это он верно говорит, я читал про египетское… — одобрил голос.
— Ну пускай его внутреннее, а руки-ноги зачем отрублены?
Фельдшер от крика окреп и исполнился высокоумия.
— Руки-ноги? Деревня… руки были неблагопристойно закоченевши, ноги соответственно. При этой болезни и после смерти судорога бьет. А ты, по невежеству, что про труп полагаешь? Думаешь, винтовка: положил — и лежит. И совсем наоборот: настоящий, правильный труп при гальванических и прочих токах делает телодвижения. Отсюда ужасание темных масс. Что же, и вы срамиться хотите? Красная армия, к бабьему сословию примкнете? Ну что же, попадайте в газету и будете просмеяны более сознательно читающим пролетариатом!
Высокий сконфузился. Он захотел устраниться, отойдя в сторону. Зато из толпы выскочили двое, дикие низколобые:
— Наш комвзвод! Мы с знаменем, а у его… ни печенки, ни прочего. В реку!
И все с кулаками, с револьвером, ярые:
— С моста его!
Беду отвел сам высокий:
— Товарищи, прошу сознательно… протокол будет составлен, и всех арестованных сегодня же по назначению… Но сейчас мы пришли со знаменами для воздания последнего почета и товарищеского прости нашему красному комвзводу. Этим и займемся. Печень и внутренности — органы не суть для этого важные. Единственно важное — очертание тела для положенья во гроб. Лучше специалистов никто этого не сделает. Потому в порядке дня ставлю предложение: запереть всех, прикосновенных к делу, в анатомичку для приведения в порядок нашего красного комвзвода.
Когда под конвоем удалены были лица, вызывавшие общую ярость, домком взял тихонько под руку и подвел его к стенке, исписанной углем:
— Прежде чем написать протокол, прочитайте!
И вместе с длинным, а за ними и прочие, по складам: тре-панация, ампу-тация, де-зар-ти-ку-ля-ция…
— Это ен… хируроид, — говорит хитрый домком, боясь волокиты, допросов, а пуще всего боясь дефицита в кафе.
— Хируроид давно не в порядке… — он покрутил перед лбом, — такие-то слова на стене? По-ученому зовется это мания. Понимаете: человек возомнит, — и свершает. Так и наш. На стене возомнил, а тут ваш комвзвод в трупном виде… он совершение применил.
— Мания? Это и я знаю, — сказал высокий, — даже очень случается. Только нет… прочие обличают: фельдшер и два санитара. Им бы пресечь, если б мания. Нет, тут что-нибудь коллективное из контрреволюции. Граница близехонько, мало ль что из-за границы?
— Помилуйте, гражданин, — взял тон покрепче домком, — заграница имеет дело с живыми, которых для враждебности их пред лояльностью советской власти, а вы подозреваете на покойника? Еще скажу вам, как на подобное подозрение взглянуть могут в ревтрибунале? Не отнесут ли его всецело к церковным предрассудкам? Рассудите сами ввиду изложенного! Не во много ли раз безопасней связать обвиняемым руки и ноги веревкой и везти их в столицу как личностей, в уме поврежденных? И волокиты избегнем, и вас всех к малосознательным не сопричтут.
Дело ваше новое, без директив…
Комвзвод, уже смущенный речью фельдшера, смутился сильней и подумал: «А ну их к чертям! Подведет хируроид… не в свой заряд влипнешь. Ведь точно, что дело новое, без директив». И громко скомандовал:
— Немедля связать врача и помощников! По свидетельству домкома, они есть умом поврежденные. Товарища комвзвода нам безопасней самим обрядить — они, чего доброго, последнее у него искромсают.
— Чего доброго, — суетился домком, — опять возомнят и свершат…
Хируроида, фельдшера и двух санитаров, зажатых в клетке-купе третьего класса, везли в губернский сумасшедший дом. Руки и ноги были у них крепко связаны. Но хотя веревки больно резали тело и они знали, куда их везут, они духом не пали. Фельдшер, тот даже сказал:
— Приключение Рокамболь!
В сумасшедшем, какой ни на есть, примет врач, и дело образуется. Да и что бы дальше ни было, больше того, звериного, ужаса быть не может, когда там, в анатомичке, горячо дыша в шею, навалившись всей тушей, десяток людей вязали им руки и ноги. Оставалась последняя минута: положат на стол, начнут резать.
И вдруг — нет последней минуты.
— Приключение Рокамболь!
— А кто делу венец? Домком Ведерников. Ну и домком! Как уездный предводитель дворянства, памятуя расстояния, но отечески снисходя, не успевает он принимать любопытных. Ну и хвалится, что единственно он, одной своей сметкой, рассек так называемый гордиев узел!
И только придя к старухе, в бывшую комнату хируроида Алферова, дает он волю скрытому своему темпераменту. Поднеся к самому носу старухи огромный волосатый кулак, говорит:
— Только пусти мне, пусти жильца с книгами.
И старуха просыпала:
— Отведу его, батюшка, отведу его трясцой, холерой, кровавником…[18].
Даниил Хармс
Старуха
…И между ними происходит следующий разговор.
Гамсун.На дворе стоит старуха и держит в руках стенные часы. Я прохожу мимо старухи, останавливаюсь и спрашиваю её: «Который час?»
— Посмотрите, — говорит мне старуха.
Я смотрю и вижу, что на часах нет стрелок.
— Тут нет стрелок, — говорю я.
Старуха смотрит на циферблат и говорит мне:
— Сейчас без четверти три.
— Ах так. Большое спасибо, — говорю я и ухожу.
Старуха кричит мна что-то вслед, но я иду не оглядываясь. Я выхожу на улицу и иду по солнечной стороне. Весеннее солнце очень приятно. Я иду пешком, щурю глаза и курю трубку. На углу Садовой мне попадается навстречу Сакердон Михайлович. Мы здороваемся, останавливаемся и долго разговариваем. Мне надоедает стоять на улице, и я приглашаю Сакердона Михайловича в подвальчик. Мы пьем водку, закусываем крутым яйцом с килькой, потом прощаемся, и я иду дальше один.
Тут я вдруг вспоминаю, что забыл дома выключить электрическую печку. Мне очень досадно. Я поворачиваюсь и иду домой. Так хорошо начался день, и вот уже первая неудача. Мне не следовало выходить на улицу.
