Коронованный лев - Вера Космолинская

— Удивительно, — задумчиво проговорил адмирал. — Что ж, считайте, что сумели меня убедить. — Огюст вздохнул с облегчением и почти просиял, напряжение спало, хотя бы ненадолго.

— Полагаюсь на вашу совесть, — ввернул адмирал.

Почему в последнее время все выбирают именно это слово?

— Почему ты спросил об отравленной пуле? — спросил я Огюста, когда он вышел проводить меня, а свита адмирала вернулась к своему повелителю.

— Он был так упрям, — покачал головой Огюст. — И мне кажется, он чувствует, что ему осталось жить недолго. В нем есть какая-то обреченность.

— Может быть, в нас ее больше чем в нем? — Мы молча посмотрели друг на друга.

— Все это так странно, — проговорил наконец Огюст, — знать что-то и не иметь возможности ни с кем этим поделиться, ведь никто этого не поймет. Все равно, что возвращаться из мертвых и пытаться объяснить, что там не рай и не ад, а что-то совсем другое, для чего на языке живых даже нет названия.

— А ты пытался объяснить ему, что есть некая третья сила, одинаково враждебная тем и другим?

— Разве он мне поверит? — печально отозвался Огюст.

— Потому, что ты общаешься с нами? — спросил я.

— И поэтому — тоже. И кроме того, мы же сами не знаем этого точно.

— Что ж, будем надеяться, что в ближайшие дни хоть что-то кому-то станет ясно, — вздохнул я.

Огюст вздрогнул и посмотрел на меня волком.

— Ты знаешь, о чем я.

— Думаю, что знаю, — угрюмо сказал Огюст.

Я немного помедлил, прежде чем спросить.

— А что снится тебе, Огюст?

Он глянул на меня с изумлением.

— Ты ведь спишь иногда? — уточнил я. — Человеческий организм иначе не может. Снится тебе что-нибудь, что кажется таким же реальным как происходящее, но в другом месте и времени?

Огюст долго молчал, прежде чем ответить, неуверенно сжимая и разжимая губы, будто то собираясь что-то сказать, то передумывая.

— Древний Вавилон? — наконец проговорил он. — Крылатые львы, яркое синее небо, горячие камни. — Он пожал плечами. — Ничего определенного.

— И это все?

— Все, — кивнул Огюст немного недоуменно. — Как застывшие картины, реальные, вечные, где-то там, в другом мире.

Значит, никакой крови, никаких ужасов? По крайней мере, Огюст их не помнил. Может быть, он был лучше меня.

— Ты думаешь, это что-нибудь для нас значит? — спросил Огюст.

Я деланно улыбнулся.

— Наверное, только то, что любой из наших миров — не единственный.

И все же я не ошибся.

На улицах этой ночью было тихо.

Огюст сидел у стола, на котором горкой было сложено оружие, и возился с пистолетом. Свеча, выхватывавшая его из темноты, превращала его в какой-то странный древний артефакт, под стать тому, что его окружало и тому, что лежало на столе. Отполированное дерево лож и прикладов стало того же цвета, что и руки и лицо Огюста, его глаза посверкивали как блики на клинках, посверкивал и металл галуна на его одежде. Матовые глубокие тени лежали повсюду, куда не дотягивался свет свечи. Залить бы все в янтарь и так оставить… Я вспомнил жидкость во флаконе, который Изабелла подняла на свет — «янтарного цвета», и мне стало немного не по себе, как будто и впрямь было возможно — залить все в этот янтарь.

— А может быть, еще можно нанести упреждающий удар? — пробормотал Огюст, будто разговаривая сам с собой.

— Кому? — поинтересовался я. — Быть может, возможным союзникам?

— Какая чушь… — фыркнул он с досадой. — Это не должно было и не может быть так!..

— В любое время, кроме нашего.

Огюст глянул на меня косо и снова принялся чистить пистолет. Он и сам все знал, но думал, что я придумаю хоть что-то, с чем ему захочется поспорить, и этим переубедить самого себя.

Я стоял у окна, чуть сбоку от него, и пытался вглядываться в ночь сквозь толстое стекло.

— Погаси-ка свечу, — наконец попросил я.

Огюст погасил, со стуком положил пистолет на столешницу и тоже подошел к окну. Когда глаза привыкли к темноте, я уже более отчетливо различил почти неподвижную фигуру за одним углом, затем еще такую же за другим. Неподвижность была почти неестественной. Кто будет так подолгу стоять в темноте?

— Ты видишь? — спросил я.

Огюст кивнул.

— Наверное, шпионы Гиза. Следят, чтобы жертва оставалась на месте.

— Думаю, что следят именно за этим. Но я уверен, что это — хранители.

Огюст испустил смешок и вернулся к столу, начав высекать из кресала искры, чтобы снова зажечь свечу.

— Чтобы распознать их в темноте, наверное, надо быть «князем тьмы», — съехидничал Огюст.

— Не так уж и смешно, — проворчал я, и прибавил, тоже будто размышляя вслух. — Возможно, будет не самой лучшей идеей везти его в дом Уолсингема…

— Неужели нашлась идея получше?

— Я думаю.

В конце концов, чем дом Уолсингема лучше дома Медины, который вчера чуть не спалили? Тем, что в последнее время там народу побольше? Действительно — побольше. Но… А, все равно все вилами по воде. Я подтащил к окну ближайшее кресло и уселся в него поудобнее, положив пару пистолетов на подоконник, а любимый клинок поперек коленей как милую девушку.

— Ладно, Огюст, если ты дежуришь первый, я пока вздремну.

А то когда еще удастся? Не завтра, уж точно.

XX. Bellum omnium

А спалось в кресле на удивление неплохо. Может быть потому, что каким-то образом от близости того, что должно случиться, казалось, что все уже кончилось — как бы оно там, в итоге, ни обернулось. Или как раз потому, что спалось в кресле, где все было под рукой, включая и врагов, что в самом доме, — уж мне-то они все же в большинстве своем были не друзья, — что в пяти шагах за его стенами. И раз они здесь, ни за кем не надо гоняться, никого не надо искать, ни решать, что с ними делать — все повернется как повернется. Все уже на месте. Почти.

Огюст так и не счел нужным меня разбудить, и взглянув с утра, проснувшись уже от света, на бледное, унылое сквозь оправленное в свинец стекло небо, расчеркиваемое птицами, я был ему за это благодарен. Он и сам заснул там, где сидел, положив руки на стол, а голову на руки, чуть не в обнимку с аркебузой. Я спустил было ноги с подоконника на пол, но, призадумавшись, притих. Вот и двадцать четвертое. Все-таки наступило. И теперь уже не заснуть. Может быть, в следующий раз — уже навечно. Чем дольше кое-кто не вспомнит, какой наступил день, тем лучше.

Но сегодня решать было не мне. Ведь было воскресенье. И Огюста разбудил колокольный звон.

Слышишь, воющий набат,Точно стонет медный ад!Эти звуки, в дикой муке, сказку ужасов твердят…[15]

— успел мысленно произнести я строки Эдгара По, еще прежде чем он пошевелился и со стуком выронил аркебузу.