Конец российской монархии - Бубнов Александр Дмитриевич

В штабе меня буквально разрывали на части: поминутно вызывали к аппарату из Ставки, где, видимо, очень тревожились неполучением определенного решения.

В этот период времени из Могилева от генерала Алексеева был получен проект манифеста на случай, если бы государь принял решение о своем отречении в пользу цесаревича Алексея. Проект этого манифеста был составлен директором дипломатической канцелярии при Верховном главнокомандующем Н. А. Базили по общим указаниям генерала Алексеева.

По получении проекта манифеста я немедленно отправил таковой генералу Рузскому в его вагон.

Около 10 часов вечера я получил известие о скором прибытии поезда с ехавшими к нам депутатами и потому отправился снова на вокзал.

Я нашел генерала Рузского в его вагоне выслушивавшим доклад коменданта города Пскова. Последний только что получил сообщение, впоследствии оказавшееся ложным, о движении со стороны Луги по шоссе на Псков броневых автомобилей с солдатами, принадлежавшими к Лужскому гарнизону.

Надо сказать, что разного рода тревожным слухам в то время не было конца, почему к ним надлежало относиться с большой осторожностью. Тем не менее вышеупомянутое сведение ввиду перехода Луги на сторону восставших и нахождения на станции Псков императорского поезда очень взволновало всегда спокойного главнокомандующего, и он тут же отдал ряд распоряжений об остановке этих автомобилей силою, не допуская до Пскова.

Покончив с этим делом, генерал Рузский сообщил мне, что им отдано распоряжение о передаче ожидаемым депутатам просьбы пройти к нему в вагон прежде представления императору, дабы предварительно осведомиться, с чем приехали, затем он рассказал мне все то, что произошло в мое отсутствие.

— Обдумывая наедине положение, — сказал мне Рузский, — и принимая во внимание, что снова едет В. В. Шульгин, коего считают убежденным и лояльным монархистом, я подумал, а не повернулись ли дела в столице таким образом, что отречение государя явится ненужным и что страна окажется удовлетворенной созданием ответственного министерства?

— Это прежде всего доказывает правильность вашего совета государю — не отправлять телеграммы об отречении до беседы с ожидаемыми депутатами, — ответил я.

— Да, но мне думается, что в царском поезде происходят какие-то колебания в этом отношении. Я вижу это из того, что государь присылал ко мне флигель-адъютанта Нарышкина взять назад отданные мне временно на хранение телеграммы.

— Как же поступили вы, Николай Владимирович? — спросил я.

— Я сказал Нарышкину, что буду по этому поводу с личным докладом у государя, и затем действительно прошел в вагон к его величеству. Государь объяснил мне свое требование о возвращении телеграмм его настоятельным желанием не отправлять таковые впредь до нового распоряжения. Я успокоил его в этом отношении, и телеграммы остались у меня. Но в этом, — добавил генерал Рузский, — я усмотрел в царском вагоне наличие каких-то новых колебаний…

Только впоследствии мне пришлось узнать, что государь в этот период дня долгое время совещался с лейб-хирургом профессором С. П. Федоровым[171] о здоровье своего сына.

Получив новое подтверждение о неизлечимой болезни цесаревича Алексея, государь император, видимо, тогда же решил изменить характер своего отречения и отказаться от престола не только за себя, но и за сына; генералу Рузскому он, однако, о своем новом решении не сказал ни слова…

КАК ПОНИМАЛСЯ ВОПРОС ОБ ОТРЕЧЕНИИ ОТ ПРЕСТОЛА ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ ВТОРОГО

Чрезвычайно живо описывается в некоторых воспоминаниях тот, скажу, «подсознательный», процесс, который в конце концов вылился в определенную мысль о неизбежности немедленного отречения от престола императора Николая.

Однако авторы этих воспоминаний ошибаются, когда говорят, что мысль эта была впервые оформлена не в столице, а в Ставке, и при этом называют в целях обвинения имя генерала Алексеева.

Из приведенного выше моего рассказа видно, что уже в ночь на 2 марта председатель Государственной думы во время своей беседы с Рузским определенно затронул династический вопрос. Что же касается генерала Алексеева, то последний лишь присоединился к мысли, высказанной Родзянко, и передал ее на заключение главнокомандующих фронтами в телеграмме того же 2 марта, но отправленной из Ставки, как мною уже отмечалось, лишь утром названного числа.

Я не думаю, чтобы почин в вопросе об отречении мог иметь какое-либо решающее значение, ибо мысль о неизбежности такового зарождалась у массы людей, и притом у части их задолго даже до возникновения сейчас описываемых событий. Вытекала же она из оценки ими реальной обстановки того времени. И если я счел необходимым остановить на данном обстоятельстве внимание моих читателей, то лишь в интересах исторической точности хода событий.

Важно отметить, что уже к ночи 2 марта эта мысль созрела окончательно и что она стала обсуждаться громко не в качестве принудительного, революционного действа, а как лояльный акт, долженствовавший исходить сверху и казавшийся наиболее безболезненным выходом из создавшегося тупика.

В такой постановке вопрос подвергся обсуждению и во Временном комитете членов Государственной думы, причем этот комитет пришел к выводу о желательности доведения его заключения до сведения государя. Так точно поступили и начальник штаба Верховного главнокомандующего, главнокомандующие всеми фронтами, представившие честно и откровенно свои мнения на высочайшее воззрение. Здесь не было потому ни «измены», ни тем более «предательства».

Эти слова, найденные впоследствии в дневнике отрекшегося императора, должны были быть отнесены, конечно, не к тем, кто брал на себя решимость высказываться в столь трудное время о возможных выходах, но скорее к тем, кто, горой стоя за устаревшие формы самодержавия в дни силы последнего, исчез с лица земли в решительную минуту и оставил царя как жертву и искупление за упрямое безумие его прежних советников.

Для выполнения ответственной задачи по осведомлению императора Николая II о том, что комитет Государственной думы находит единственный выход из создавшегося положения в его отречении в пользу сына, и для доставления в случае согласия государя с этим мнением соответствующего манифеста выехать в Псков добровольно вызвались А. И. Гучков и В. В. Шульгин. Оба эти лица, принадлежа к монархическим партиям, насколько мне известно, полагали, что передача акта об отречении императора Николая II в пользу его сына через них не будет знаменовать окончательного крушения в России монархии вообще и династии в частности. Правда, Гучков был из числа тех общественных деятелей, коих особенно не любили при Дворе, считая их лидерами оппозиции и врагами «святого старца», но там простодушно полагали, что всякая оппозиция вообще вредна и непременно несет в себе зародыши революционности. Во всяком случае, совсем иначе могло быть представлено дело отречения, если бы в поездке к царю приняли участие представители левых партий, как об этом одно время шли разговоры в Таврическом дворце.

«Я отлично понимаю, почему еду, — говорил в своих воспоминаниях Шульгин. — Я чувствовал, что невозможно поставить государя лицом к лицу с Чхеидзе. Отречение должно быть передано в руки монархистов и ради спасения монархии!..»

Так ставился вопрос в то время лояльными кругами…

А. И. ГУЧКОВ И В. В. ШУЛЬГИН У ИМПЕРАТОРА

Около 10 часов вечера к концу длинной платформы станции Псков подошел поезд, доставивший из столицы депутатов. Поезд, собственно, состоял из паровоза и только одного вагона. Половину последнего, как доложил впоследствии комендант станции, занимал салон; другая же половина была подразделена на несколько отделении с длинными поперечными диванами в каждом из них.

Генерал Рузский и я, думая, что приехавшие согласно переданной им просьбе зайдут предварительно к нам, стали поджидать депутатов в вагоне главнокомандующего. Но прошло несколько минут, и никто не появлялся. Я вышел тогда на платформу узнать, в чем дело, и издали увидел в темноте прихрамывающую фигуру Гучкова в теплой шапке и пальто с барашковым воротником; рядом с ним шел Шульгин. Оба они были окружены, словно конвоем, несколькими железнодорожниками, вышедшими по обязанности службы встречать столичных гостей; впереди двигавшейся к царскому поезду группы шел дежурный флигель-адъютант, кажется полковник Мордвинов или герцог Лейхтенбергский.