Жребий викинга - Богдан Сушинский

— Как думаешь, твой мастер Герман дом наш достроил? — спросила теперь королева Настаську.

— Зачем гадать? Я ведь разговор о нем не зря завела. Завтра из Осло купцы новгородские уходят. Если отпустишь к ним душу отвести, одного из них я превращу в твоего гонца. Немножко приплатим ему, так он и в Ладоге побывает, и весточку пришлет.

Весть пришла очень скоро вместе с вернувшимся в Норвегию отрядом норманнов, бывших новгородских наемников. Их предводитель и привез письмо от Германа, который сообщал, что королевский Елизавет-замок давно ждет свою хозяйку. Выделенные ему королевой деньги кончились, однако несколько комнат он все же уставил мебелью, которую смастерили уже за его счет.

— Как видишь, «спасенная» обитель наша уже готова принять нас, — почти восторженно отозвалась на эту весточку неугомонная, безбожно затосковавшая по родине Настаська.

32

Замок Олафборг — пока еще недостроенный, с едва наметившимися оборонительными башнями и обводной стеной — возвышался на вершине скалистого плато, словно островное жилище смотрителя маяка — посреди океана. Заложенный по приказу Гаральда в числе первых строений портового селения Осло, к которому сам король относился как к будущей столице Великой Норвегии, он в течение всех этих шестнадцати лет оставался символом мирных государственных хлопот молодого правителя и в то же время свидетелем того, что конунгу конунгов все-таки больше средств и усилий приходилось тратить на изнурительные воинские походы, нежели на изнурительный труд мастеров, многие из которых тоже куда охотнее брались за меч, нежели за мастерок.

Тем не менее ритуальный и каминный залы, а также добрый десяток небольших, а потому довольно теплых помещений, которые отводились под опочивальни короля и его семейства, уже были завершены. И хотя обставлены они были по-норманнски простой, грубо сработанной мебелью, в которой не проявлялось ни намека на роскошь римских или краковских дворцов, зато полы и стены были старательно обшиты досками и максимально утеплены войлочными настилами и коврами.

Это там, на берегах теплого Днепра, посреди усеянных цветами лугов, Елизавета в какое-то время вдруг осознала себя норманнкой. Тому было много причин: рассказы матери-шведки и королевы-вдовы Астризесс; увлечение норманнскими сагами, ожидание свадьбы с норвежским принцем…

Здесь же она упорно осознавала себя русинкой, причем проявлялось это не только в невосприятии норманнского климата и норвежских пейзажей, но и в непреодолимом влечении к языку, к сказаниям, к самому духу родины, любовь к которой она, по мере возможности, пыталась привить и своим дочерям.

Да, взращенная теплой Русью, королева Елизавета Ярославна так и не смогла ни привыкнуть к климату Норвегии, ни хоть как-то приспособиться к нему. Зиму, днем и ночью оставаясь в мехах, она еще переносила более или менее легко, но вот летом, когда от мехов приходилось отказываться, холодные дожди и пронизывающие северные ветры буквально изводили ее. Но дело даже не в этом. Внутренне, в глубине души, она и не желала приспосабливаться к жизни в этой стране, к обычаям и нравам этого народа.

С годами королева все явственнее ощущала себя человеком, которого во всех отношениях холодная для нее земля норманнов, с ее невыносимым климатом, неотвратимо губит. Даже здесь, на юге страны, на берегах относительно теплого, по местным представлениям, Осло-Фьорда, она теперь, в конце августа, умудрялась промерзать, что называется, до костей.

Не зря же при дворе Гаральда — кто добродушно, а кто с циничной снисходительностью — подшучивали, что Елисифи следовало бы стать королевой сарацинов на берегах Северной Африки, а не норманнов — на берегах Северного моря.

Вот и сейчас, стоя на закате солнца на смотровой галерее ритуального зала, королева, довольно тепло одетая, вдруг ощутила, что северный ветер, прорывающийся сквозь горную гряду, буквально обжигает ее. Правда, как только Елизавета почувствовала это, тут же появился верный паж и телохранитель Радомир, чтобы набросить ей на плечи расшитый красочными узорами кожушок, недавно подаренный русскими купцами. В свое время купцы из этой далекой земли передавали ей подарки отца, и хотя князя Ярослава давно не было среди живых[110], они, по какой-то своей традиции, продолжали привозить ей «подарки отца», зная при этом, что за любую вещь, «подаренную» королеве, будут щедро вознаграждены.

Когда кожушок уже надежно укрыл ее плечи от ветра, Волхвич задержал руку на воротнике у ее правой щеки. Елизавета понимала, зачем он делает это, чтобы она признательно потерлась щекой о его пальцы; чтобы мужчина мог насладиться теплом ее тела.

Королева знала, что будет потом, — его руки едва ощутимо лягут ей на плечи и медленно, очерчивая контур тела, сползут к талии, задержатся там на несколько секунд и исчезнут, как и сам Радомир Волхвич, которого, подражая королеве, все тоже называли витязем. А еще его называли конунгом скифских гвардейцев, но только потому, что по какой-то прихоти скифскими их называл сам Гаральд. Возможно, по аналогии с тем, как в Византии его отряд викингов именовали варяжскими гвардейцами. Сама же королева называла их славянскими витязями.

Из той, первой десятки скифских гвардейцев, которые прибыли вместе с ней в Норвегию, остался только Радомир. Трое гвардейцев погибли в боях; один, обезумев от тоски по родине, бежал в горы и бесследно исчез там, еще один был убит в стычке с подвыпившими норманнами, остальные же попросили королеву и Волхвича отпустить их с миром, после чего отбыли с первым же купеческим караваном.

Однако конунг гвардейцев все же сумел сохранить свою гвардию. Часть скифских гвардейцев, еще при жизни князя Ярослава, конунг успел заменить тщательно подобранными воинами из киевской дружины, а часть набрал из охраны купеческих судов. Сам же Волхвич по-рыцарски оставался верен своей княжне, своей королеве, своей первой и единственной любви. Да, ее верный, преданный Волхвич… Однажды в детстве спасший ей жизнь, этот воин до сих пор представал перед ней в образе самого надежного опекуна и защитника. Он всегда был настороже, всегда пробовал ее еду и напитки, готовый жертвенно принять яд, предназначенный королеве. С помощью своих осведомителей из числа слуг и воинов норманнской королевской охраны Волхвич умудрялся выведывать, о чем помышляет и что замышляет наложница конунга конунгов Тора Арнасон[111] и ее ближайшее окружение; чем озабочен сам правитель и каковы его дальнейшие планы.

Отвечала ли ему королева взаимностью? Если хоть в какой-то степени отвечала, то сугубо по-королевски, поскольку позволяла боготворить себя. Правда, при этом порой удивлялась, что Волхвич так ни разу и не попытался овладеть ее телом. Не могла понять: этот мужчина не решался покушаться на близость, потому что благоговел перед ней как перед женщиной, тушевался как перед королевой или же попросту опасался возмездия короля, то есть вел себя как осторожный — чтобы не сказать «трусливый» — любовник?