Билет на ладью Харона - Василий Звягинцев

Погасили фонари и свечи. Буфетчик убрал недоеденные бутерброды в ледник. Остались на крючках гардероба невостребованные пальто и шубы. И декорации к «Сретенским воротам» не разобраны рабочими сцены, оставлены до завтрашнего спектакля.

Вот и гуляй в этом придуманном кем-то мире, только что, совсем недавно, бывшим не в пример интереснее, чем настоящий. Никто же не платит десять рублей, чтобы посмотреть из третьего ряда партера, как реальный сосед бьет морду жене или другому соседу. А здесь смотрим, затаив дыхание, аплодируем, бросаем цветы на сцену.

Вот и он сейчас гуляет по фойе и за кулисами, будто всего-навсего заснул после второго антракта в укромном уголке, приняв лишнего в буфете, а сейчас проснулся и бродит по опустевшему зданию, тупо соображая, что и как с ним случилось.

Придуманное сравнение Максиму понравилось.

Он потянулся в карман за…

Чем бы лучше подхлестнуть пошедший творческий процесс — глотком из обтянутой кожей фляжки виски или сначала сигаретой?

Но очень ему вдруг не понравилось странное движение темных, гораздо более темных, чем окружающая темнота, сгустков пространства, размерами сообразных человеческим фигурам.

Глаза у Максима привыкли к безлунной ночи, и данный феномен он отнюдь не счел галлюцинацией.

Психиатр знает, что подобные ошибки в оценке окружающей действительности плохо кончаются. Причем галлюцинация, похожая на реальность, обычно безвреднее, чем наоборот. Но тоже не наверняка.

Что никого, кроме их группы и Ляхова с товарищами, в этом мире быть не может, он знал теоретически и успел убедиться на практике. Однако же, чем черт не шутит?

Если это просто природный феномен, своеобразная иллюзия — одно, а если нечто материальное?

Кстати, такие же сгустки тьмы, только с коричневыми огоньками по краям, описывал один фантаст в повести про планету железной звезды.

— Стой, кто идет! — по-уставному крикнул он. — Стой, стрелять буду!

Ответа из темноты он не получил, но артефакты[52] — тенями их назвать не получалось из-за ощутимой даже на расстоянии плотности — несколько приблизились. Отчетливо различались четыре, двигающиеся бесшумно, медленно, но упорно, а в отдалении, кажется, мельтешили и еще.

Внезапно Максим ощутил какой-то даже нечеловеческий ужас. Поскольку совершенно иррациональный. Нечто похожее случается с новобранцами, заступающими на свой первый боевой пост ночью и на отшибе от товарищей. И мерещится черт знает что, и по неожиданно вздохнувшей в кустах заблудившейся корове открывают истерическую стрельбу.

Только у Бубнова основания были куда более реальные. А вернее сказать, не «реальные», а очевидные.

Как лежал автомат у него на коленях, так он из него и ударил веером перед собой. Сначала очередью патронов на двадцать, потом добавил еще две по пять, почти прицельно, и рванул длинной перебежкой до самой ограды.

…Вот сейчас кто-нибудь наверняка скажет, что автор то ли идеализирует огнестрельное оружие, как универсальный способ решения всех и всяческих проблем, нравственных, мировоззренческих и мистических, то ли воображает, что без его постоянного и повсеместного использования сюжет много проигрывает. А ведь нет.

Все это — лишь горькое понимание текущей реальности. Если не ошибаюсь, последние шестьсот лет иным способом кардинальные человеческие проблемы на самом деле отчего-то не решаются. Аль Капоне, кажется, сказал, что добрым словом можно сделать меньше, чем добрым словом и пистолетом…

По крайней мере, указанные артефакты под веером пуль (мельхиоровых со стальным сердечником) как-то растерялись. Не исчезли совсем, но несколько потеряли конкретность и компактность. И, кажется, остановились. Впрочем, судить уверенно об этом Максим не мог: от ярких оранжевых сполохов у переднего среза ствольного кожуха он почти ослеп на несколько секунд.

«И расточатся врази его!» — вспомнил неожиданно неверующий Максим слова молитвы. Зажмурился, пальнул еще несколько раз наугад и побежал, спотыкаясь, к лагерю, выставив перед собой автомат. Там он, по крайности, будет не один.

Глава двадцатая

— Стой, кто идет? — теми же словами встретил Максима Колосов из темноты леса.

Лязга затвора, обычно сопровождавшего этот, часто риторический, но смертельно опасный вопрос, он не услышал. Подпоручик успел сделать это раньше и бесшумно.

Имея в виду стрелковую подготовку штурмгвардейцев, доктор заблаговременно перешел на шаг, приближаясь к лагерю.

— Здесь Бубнов! Пароля не знаю, — попытался сострить он, чувствуя, что нервы приходят в норму.

— Кто стрелял?

— Я. Не знаю в кого, но оно мне показалось того заслуживающим.

Он как можно короче рассказал об инциденте.

— Василий, брось мне новый диск, он где-то там, к ранцу приторочен… — попросил Максим оператора, нашаривая в кармане сигареты. Там он так и не успел закурить. А сейчас очень хотелось.

— Тени, говорите? — на полном серьезе, отнюдь не посчитав слова и поступки командира плодами некомпетентности и испуга, переспросил Колосов. — И после ваших выстрелов — ни звука? И никто не упал? И не ответил?

— Пока стрелял — звуков не слышал. Упал или нет — не разобрал, своими вспышками ослепило. Но что вслед не стреляли — точно. И, кажется, не гнались…

— Ладно, проверим. Не зря же генерал приказал полный боекомплект брать. Знал или догадывался? — Подпоручик, собранный и бесшумный, как давешние «объекты», скользнул к палатке, где у порога была сложена амуниция. В строгом, раз навсегда усвоенном порядке, чтобы любую вещь найти мгновенно и на ощупь.

— Вы, господин полковник, вот тут прилягте, за пеньком, ствол вдоль тропки направьте. А я прогуляюсь, недалеко. Возвращаться буду — не подстрелите. Фрязинов, — обратился он к оператору, подошедшему с запасным диском, — ты машинку-то свою переставь, за дерево или в ямку. Вон там, под корнями, — Колосов указал на комель вывернутого давней бурей трехобхватного бука. — Не ровен час, шальной пулей заденет…

«Только вот начались события, и младший по званию небрежно, без обсуждений и согласований, принял на себя командование группой, — подумал Максим. — Да и правильно, наверное. Дело темное, в буквальном и переносном смыслах, специалист ориентируется в подобных ситуациях на уровне инстинктов, а мне каждый раз подумать надо, и нет гарантии, что думать я буду безошибочно».

Но все же положение штаб-офицера и начальника требовало соблюдать субординацию.

Максим сначала вщелкнул на место приятно тяжелый диск, оттянул ручку затвора, только после этого спросил: