Идиотка - Елена Коренева

Кевин, с которым мы встретились в Москве, конечно, был на меня и зол и чувствовал себя оскорбленным: все, что случилось, довела до разрыва именно я. Но он не требовал немедленного развода, позволив мне воспользоваться статусом жены и вернуться в Америку. Мы остались друзьями, со временем просто забыв то, что с нами произошло, — он был мне родным человеком, несмотря ни на какие раздоры. О воссоединении в браке по-настоящему я не думала, так как понимала, что наши проблемы не будут разрешены — а мучить себя или его еще раз я не собиралась.

Проведя в Москве три месяца, я успела сняться в короткометражке. Мне позвонил Толя Васильев — театральный режиссер — и сказал, что помогает делать диплом своему ученику из ВГИКа. Тот снимает новеллу «Каштанка» из спектакля «Серсо» по пьесе Славкина, который шел у Васильева в театре. Показав мне четыре страницы беспрерывного монолога, Толя сказал: «Попробуй, у тебя есть три дня». Я согласилась и села зубрить. Снимали в Чертаново возле метро. Дублей восемь-десять проходки с текстом на продувном ветру от метро до новостроек и обратно. Как символично — Каштанка. До меня в театре ее исполняла Наташа Андрейченко. Две Каштанки, попавшие с улицы — в цирк! Мы с Наташей еще вспомним об этом, занимаясь в актерской студии в Калифорнии. Осенив себя матом и крестным знамением, в черных трико будем выходить вместе с другими на сцену и исполнять танец под звуки песни «Секс!», приговаривая при этом: «Наши бы увидели, сказали — с ума девки сошли, что они тут делают?!»

Не забуду, как шла однажды вечером пешком по улице Горького, ныне Тверской, где-то в районе Маяковки. Смотрела на знакомые переулки, дворы, перекрестки, с которыми было так много связано, и даже не заметила, как начала плакать. Людей, которые некогда населяли это пространство и с которыми была связана память, уже не было в этом городе. Я тогда впервые ощутила, что значит дух места и от чего он зависит. Время прошло, и вроде камни те же, а хозяин у них другой, и магия уже другая — ностальгическая. Когда я глядела на стены старого дома, начинало учащенно биться сердце, словно в них было замуровано дорогое мне человеческое лицо. Я много раз уезжала и вновь возвращалась в Москву, но так плакала только однажды. Наверное, и я — тогдашняя — тоже исчезла, вместе с теми, кто покинул эти улицы навсегда.

Наступило утро, когда мама, я и сестра присели возле моих чемоданов «на дорожку». «Ленок, может, не поедешь, ну что тебе там делать одной? Если б с Кевином, а так? Подумай, еще не поздно все поменять», — уговаривали они меня на два голоса. Я сжала все свои чувства в кулак и монотонно бубнила: «Мне надо, надо, перестаньте, я должна ехать, слышите?» Это было единственным шансом вырваться — в неизвестность. Я что-то еще не дожила там, я еще не была готова сдаться. «Какая жестокая девочка!» — вздыхая, приговаривала моя сестра и успокаивала маму, у которой в глазах стояли слезы. «Мамусь, теперь ведь я могу съездить и вернуться, когда захочу. Это же мое право, я хочу его использовать. Они думали меня проучить, когда не впускали, думали, я испугаюсь, приползу на коленях, а я наоборот — еще больше захотела ни в чем от них не зависеть!» — убеждала я себя и других. И, спрятав слезы за этими бодрыми словами, я улетела.

«Так что ж улетела, если слезы у всех на глазах, кому это надо, не безумие ли?» — подумает кто-то. Даже не знаю, как и ответить, может, и безумие. Ведь дело тут не в целесообразности… а в порыве. Бросаясь на амбразуру, человек не всегда имеет в руках программу дальнейших действий и отчет о проделанной работе. Он поступает так просто потому, что не может иначе.

5. Нью-йоркский опыт и эксперимент

Глава 55. Мой дом в Нью-Йорке

В Нью-Йорке я поселилась на Ривер-сайд драйв. Это очень красивая часть города, раскинувшаяся между рекой Гудзон и парком. Пригласила меня себе в соседки-квартиросъемщицы Алена Баранова, у которой была просторная двухкомнатная квартира в каменном доме, с высокими потолками и огромными окнами. Я с удивлением обнаружила, что некоторые проспекты и строения знаменитого мегаполиса напоминают отечественные постройки сталинского периода. Не забуду свое первое впечатление от города. Однажды, проезжая по какому-то району еще неведомого мне Нью-Йорка, я увидела в окно машины, как вдоль бесконечно длинной стены из стекла и бетона, залитой солнцем до абсолютной белизны, идет девочка-панк, одетая во все черное. На голове у нее стоял хохолок, виски выбриты — во всем силуэте читалась четкость и почти механическая целеустремленность. Я изучала ее как представителя иной цивилизации, задавая себе вопрос: кто она и что она? В этой картинке, застывшей в моем сознании, словно негатив фотопленки, заключалась квинтэссенция американского городского авангарда, на который я взирала как землянин на марсианские хроники до тех пор, пока сама не стала его частью.

Однажды встретив меня у Алика Гольдфарба, моя новая подруга Аленка не могла отделаться от первого впечатления. По ее словам, я выглядела очень забавно: сидела в зеленом кимоно на кушетке, ела маленькие ломтики сыра и разговаривала со всеми на «Вы». Наверное, Аленке тогда захотелось взять надо мной шефство. Ей вообще свойственно было опекать, помогать, советовать и оберегать от ошибок. Аленка, в отличие от меня, была питерской, полногрудой и хозяйственной, а так мы чем-то даже были похожи: невысокого роста, русоволосые, зеленоглазые, скуластые, и обе Елены. Она, как и я — как все русские женщины, — близко к сердцу принимала свою личную жизнь, долго терзалась по единственному любимому, и было ясно, что пока она не вымучит себя окончательно и все ему не отдаст — не найдет другого. В момент нашего знакомства она пребывала в периоде размолвки со своим мужчиной, вздыхала, лежа на кушетке, читала стихи, разглядывала альбом с детскими, питерскими фотографиями и время от времени изучала счета и какие-то бумажки. Я же, наоборот, постоянно проявляла активность, страшась остановки, все время куда-то бежала и что-то выясняла — искала работу. Сметливая подруга приняла это к сведению и иногда просила меня отправить по пути в магазин письма и какие-то квитанции. Это было очаровательно: мы абсолютно дополняли друг друга, как холерик — флегматика, толстый — тонкого, а Бим — Бома.

Однажды я достигла цели — получила предложение поработать в офисе на 42-й, «бриллиантовой» улице. Я была счастлива и почему-то считала, что мне оказали честь. Видимо, я испытывала комплекс от того, что не умею делать обыкновенные для всех нормальных людей вещи: исправно появляться на службе в девять утра, отвечать на телефонные звонки и звонить другим, сортировать деловые бумажки, молниеносно печатать, не глядя на клавиатуру, лаконично и точно отвечать на все вопросы, в пять вечера уходить домой до следующего утра — и за все это аккуратно получать зарплату. В то время мной завладел скрытый пафос понятия «выжить» (очень свойственный городу и стране, где я находилась) — выжить, несмотря ни на что и вопреки всему. В этой идее я обнаружила неисчерпаемый источник энергии и даже сам смысл существования. Выжить — в этом и преемственность, и подвиг, и реванш, и урок, и порода!