«Гласность» и свобода - Сергей Иванович Григорьянц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Только мы приступили к еде, как вошли двое милиционеров – капитан и сержант. Даже не глядя на них, сидя спиной к залу, я сказал Юре:
– Сейчас начнутся поборы, – почти все азербайджанцы не имели права жить в Москве (тогда и получить его было невозможно) и для милиции в Москве были (и остаются) обычной и обильной средой кормления – каждый на вопрос о документах давал какие-то деньги. Но я не подумал, что мы – я со своим азиатским видом, да и Юра брюнет, ничем для милиции от азербайджанцев не отличаемся. Обойдя столиков десять они, естественно, подошли и к нам:
– Ваши документы?
Я ответил, что живу рядом, документы носить не обязан и для самой проверки их нужны основания – ходить по улицам и проверять у всех документы милиция права не имеет. Им это почему-то не понравилось.
– Пройдете с нами в отделение для проверки.
Я, пожав плечами, не спорил – скорее меня это забавляло, да и отделение милиции было в двух шагах от кафе. К тому же я был уверен, что меня там хорошо знают, им приходилось разбираться с десятками корреспондентских машин, стоявших у дома и множество других связанных со мной историй. Но, во-первых, этим занималось ближнее к дому отделение, во-вторых, с тех пор прошло лет десять. Но, главное, по дороге я сказал капитану, что поборы, для которых он пришел, да и контроль за действиями спецслужб как раз являются задачей общественной организации, которой руковожу. И по наивности был уверен, что дежурный в отделении нас тут же отпустит.
Но дежурным был какой-то пьяный майор, видимо и пославший капитана в кафе, чтобы собрать денег и «догнаться». Отпускать нас он не собирался, а заставил вывернуть карманы, посадил в «обезьянник» к паре хорошо набравшихся парней с рекомендацией «разобраться» с нами, «чтобы не выступали». Разбираться с нами никто не стал, но в кармане у Юры оказалась визитная карточка Музыкантского – тогда вице-мэра Москвы. Это дежурному не понравилось и поэтому уже не на нас двоих, а на меня одного был тут же написан рапорт о том, что я был в нетрезвом состоянии, хулиганил и оскорблял прохожих, почему и был доставлен в отделение. Теперь меня можно было везти в вытрезвитель, а Юру – выпроводить. Но Юра уходить не хотел, схватил меня за руку и требовал, чтобы нас везли вместе. Его с трудом оторвали, меня запихнули в «воронок», но выяснилось, что Юра сперва пытался прицепиться к нему сзади, потом бежал за ним, нашел вытрезвитель и долго туда стучался, требуя, чтобы и ему были оказаны услуги по вытрезвлению.
Меня в машине все тот же капитан попытался придушить, думаю, для того, чтобы запугать. Но я в драку не лез, рядом был более трезвый сержант, и он отстал. В вытрезвителе, попросив меня пару раз присесть и вытянуть руки, равнодушно сказали:
– Это не наш клиент.
Капитан принялся уговаривать: «Ну куда он пойдет (это обо мне забота) в три часа ночи, я его заберу рано утром». Уговорил. Составили какие-то акты, вынули у меня из денег тридцать рублей «за обслуживание». Я предупредил:
– Возвращать придется.
Слегка посмеялись – у них такого не бывало. Пару часов я проспал во вполне аккуратной комнате еще с пятью «доставленными», а утром за мной приехал сержант, который со мной был уже только на «вы», в отличие от вечера, привез меня домой за документами к перепуганной матери и полчаса терпеливо ждал, пока я по телефону подробно рассказывал своему адвокату, что со мной произошло и что это за отделение милиции. Часам к десяти привезли меня в отделение – составлять документы о задержании и хулиганстве в нетрезвом виде. Но тем временем Юра, проведший часть ночи возле вытрезвителя, поднял на ноги всех, кого мог, причем Светлана Ганнушкина в эти дни была в Вене на сессии ОБСЕ и уже подготовила (а затем и опубликовала) документ о расизме в лужковской Москве: я всем объяснил, что задержан был случайно – по неславянскому своему виду. К тому же в Москву приехал Нюшин крестный Валера Прохоров – француз, говорящий по-русски и все понимающий – и тоже раскручивал скандал. Конечно, и наши юристы и сотрудники фонда «Гласность» все это активно обсуждали по хорошо прослушиваемым телефонам.
В общем, когда меня привезли в милицию и переводили из кабинета начальника отделения в кабинет его заместителя и обратно, в обоих кабинетах звонили телефоны и сильно им мешали запугивать меня обещаниями уже в одиннадцать часов утра отправить меня с моим делом в Бабушкинский суд, где, собственно, говоря, меня тоже хорошо знали и незадолго перед тем помогали вернуть остатки семейных коллекций. Но при этом я, конечно, хорошо понимал, что у милиции там есть свой судья, который даст мне пятнадцать суток, не задумываясь. И не будет смотреть на то, что показанные мне рапорта не совпадали друг с другом – в вытрезвителе не было пункта об опьянении, так как его нечем было подтвердить.
Впрочем, я никаких объяснений не писал, а тут же начал писать заявление в прокуратуру о противоправных действиях работников милиции, требуя расследования и возбуждения уголовных дел. Довольно скоро, увидев, что испугать меня не удается, милицейское начальство поочередно начало мне предлагать:
– Ну, ладно, мы порвем эти рапорта, но и вы не отправляйте заявление в прокуратуру.
Я равнодушно отвечал, что это не должно их волновать – каждый пусть занимается своим делом: они пусть опрашивают чуть ли не десяток свидетелей моих хулиганских действий, я, как председатель фонда, занимающегося правонарушениями в силовых структурах, буду делать свое.
В конце концов эти уговоры дошли до полного неприличия – седой полковник, начальник отделения, уговаривая меня не отправлять заявление в прокуратуру (а на самом деле, конечно, уже получив приказ хоть как-то замять это дело), сказал мне:
– Ну хотите я стану перед вами на колени? – и уж чуть ли не стал нагибаться.
И тут я сдался. У меня была и другая причина – лететь в Рим я должен был на следующий день, но сегодня надо было еще что-то сделать: то ли не была получена виза, то ли не был выкуплен заказанный билет.
