Избранные произведения - Осаму Дадзай

— Нет! Вы послушайте только, что она говорит! — Ядзима-сан повернулся к собеседнику и состроил смешную гримасу.

К этому времени многие журналисты, которые приходили к нам с моим мужем, знали, что я — жена поэта Отани. Некоторые даже специально забегали в ресторан посмотреть на меня. Впрочем, все это только шло на пользу дела, и хозяин был доволен.

В тот вечер Ядзима-сан, кажется, довольно удачно заключил сделку на покупку бумаги с черного рынка и ушел в одиннадцатом часу. Дождь все еще шел. Я уже не надеялась, что увижу мужа, и начала собираться домой. Разбудив ребенка, я тихонько положила его к себе на спину и сказала хозяйке:

— Разрешите, я возьму ваш зонтик?

— Вам нужен зонтик, возьмите, пожалуйста, мой. Я провожу вас, — с серьезным видом предложил мне, поднимаясь из-за стола, один посетитель. Это был парень лет двадцати пяти, худощавый, небольшого роста, похожий на заводского рабочего. Я его видела впервые.

— Не беспокойтесь. Я привыкла ходить одна.

— Нет, я знаю, вы живете далеко. Я тоже живу в том районе и провожу вас. Хозяйка, получите с меня!

Он выпил только три чашечки сакэ и не казался мне пьяным.

Мы сели в трамвай. Когда мы вышли в Коганэи, дождь еще шел. Тесно прижавшись друг к другу под зонтиком, мы пошли по совершенно темной улице.

— Вы знаете, я поклонник вашего мужа, я сам немного сочиняю, — заговорил наконец мой провожатый. — Мне бы очень хотелось когда-нибудь встретиться с Отани-сан. Но я почему-то его побаиваюсь.

Мы подошли к моему дому.

— Большое вам спасибо. До следующей встречи!

— До свиданья! — Молодой человек повернулся и ушел.

Вскоре меня разбудил громкий звук раздвигаемой двери в передней. «Наверное, вернулся муж», — подумала я и решила не вставать. И вдруг послышался незнакомый мужской голос:

— Можно войти?

Я поднялась, зажгла свет и вышла в переднюю. В дверях стоял мой провожатый. Он трясся от холода и еле держался на ногах.

— Простите меня! Откровенно говоря, я живу не здесь, а в Татикава, а трамваи уже не ходят. Разрешите мне переночевать у вас. Мне не надо ни одеяла, ни матраца. Мне достаточно ступеньки в передней. Разрешите, до первого утреннего трамвая. Если б не дождь, я поспал бы где-нибудь под карнизом, но в такую погоду это невозможно. Я очень вас прошу!

— Это неудобно, мужа нет дома. Но, если вас устраивает ступенька, оставайтесь, пожалуйста, — согласилась я и вынесла ему два старых одеяла.

— Извините, я совсем пьян, — с трудом ворочая языком, проговорил мой гость и тут же повалился на пол. Когда я снова вернулась к себе, из передней уже доносился громкий храп.

А на рассвете он неожиданно овладел мной…

В то же утро я, взяв ребенка, отправилась на работу. В ресторане сидел мой муж. Он читал газету, перед ним стоял стакан вина. Луч утреннего солнца красивыми блестками сверкал на гранях стакана.

— Ты здесь один?

— Да. Хозяин ушел за покупками, а хозяйка только что вышла во двор. Ты с ней не встретилась?

— А ты приходил вчера?

— Приходил. В последнее время мне что-то не спится, если я не увижу тебя. Но, когда я пришел сюда, мне сказали, что ты уже ушла.

— И куда же ты пошел?

— Никуда. Я ночевал здесь. Ты же знаешь, какой вчера был дождь.

— Может, мне тоже ночевать здесь?

— Конечно.

— Вот и хорошо. И снимать ту комнату не надо будет. Муж ничего не ответил и снова углубился в чтение.

— Что ты скажешь! — вдруг воскликнул он. — Опять меня ругают. Пишут, что я лжеаристократ, что я эпикуреец. Это же ложь! Уж ежели я эпикуреец, то загнанный богом. Смотри, Саттян, пишут, что я изверг рода человеческого. Это тоже ложь, ты же об этом знаешь. Ну какой я изверг? Дело прошлое, теперь я могу признаться: те пять тысяч я взял, чтобы впервые за долгие годы моя Саттян и наш мальчик могли по-человечески встретить Новый год! Разве изверг поступил бы так?

Но мне было все равно. Пусть изверг, только бы жить.

Тук-тук-тук

перевод Д. Рагозина

Милостивый государь!

Обращаюсь к Вам с просьбой. Вы один можете меня спасти.

В этом году мне исполняется двадцать шесть. Родился я в городе Аомори, в Храмовом районе. Наверно, Вы не знаете, но там, возле храма Сэйкадзи, была в свое время маленькая цветочная лавка «Томоя». Я — меньшой сын того самого Томой. Окончив среднюю школу, нанялся на военный завод в Иокогаме, отработал три года, потом четыре года служил в армии. После капитуляции вернулся в родные места. Дом сгорел. Отец и старший брат с женой ютились в жалкой лачуге на пепелище. Мать моя умерла, еще когда я учился в школе.

Разумеется, мне не хотелось обременять отца и семью брата, втискиваясь в их и без того тесную лачугу, посовещавшись, было решено, что самое лучшее для меня устроиться на работу в почтовое отделение, расположенное в приморской деревушке в шести километрах от Аомори. Начальник отделения был старшим братом покойной матушки. С тех пор худо-бедно прошло уже больше года, и с каждым днем у меня все сильнее чувство, что я веду совершенно бессмысленное существование. Вот это меня и угнетает.

Впервые я познакомился с Вашим творчеством, когда работал на военном заводе в Иокогаме. Это был рассказ, опубликованный в журнале «Стиль». С тех пор у меня сделалось привычкой выискивать и читать все, что вышло из-под Вашего пера, и я был просто потрясен, когда в одном из Ваших рассказов прочитал, что Вы учились в старших классах той самой школы, в которой учился я, и что в то время Вы жили в доме господина Тоёда в Храмовом районе Аомори. Я хорошо знал господина Тоёду, торговца мануфактурой, мы ведь, считай, соседи. Отец Тадзаэмон был тучным, поэтому имя Тадзаэмон — «Толстяк» — ему очень подходило, а сын — тощий и подвижный, его впору было называть Хадзаэмоном — «шустрым». Но и тот и другой были прекрасными людьми. Во время налетов американской авиации Тоёда, так же как и мы, пострадал от пожара, у него сгорело все, включая склад. Бедняга!.. Узнав, что Вы жили в доме этого самого Тоёды, я порывался обратиться к его сыну с просьбой написать рекомендательное письмо с тем, чтоб нанести Вам визит, но по обычному своему малодушию я удовольствовался мечтами, не найдя в себе силы воли их осуществить.

Между тем меня призвали в армию, направив на строительство береговых укреплений в Тибу, где до самого конца войны я изо дня в день усердно рыл траншеи, но и в то время изредка выпадали полдня отдыха, тогда я шел в город, выискивал и читал Ваши произведения. Не знаю, сколько раз я брался за перо, чтобы написать Вам письмо. Однако, написав «Милостивый государь!», не знал, как продолжать — никакого особого дела к Вам у меня не было, да к тому же я для Вас совершенно посторонний человек… Так я и сидел в замешательстве над пустым листом бумаги. Вскоре произошла безоговорочная капитуляция Японии, я, как и многие, вернулся в родные края, поступил на работу в почтовое отделение, но каждый раз, бывая в Аомори, непременно заглядывал в книжную лавку, спрашивал Ваши книги и вновь пережил потрясение, прочитав, что Вы тоже пострадали от военных бедствий и тоже переехали в свои родные края — в Канаги. Но я так и не нашел в себе мужества явиться к Вам без приглашения и после долгих колебаний, в конце концов, решил обратиться с письмом. На этот раз я не сдамся, написав: «Милостивый государь!» Ведь это — деловое письмо. Более того, дело — не терпит отлагательства.

Поверьте, мне необходим Ваш совет. Я в крайнем затруднении. К тому же, я уверен, не меня одного, многих людей изводят подобные мысли, поэтому Ваш совет был бы полезен всем нам. Работая на заводе в Иокогаме, служа в армии, я постоянно порывался послать Вам письмо, и жаль, что теперь, когда я, наконец, собрался, мне предстоит поведать Вам о вещах не слишком веселых.

Пятнадцатого августа сорок пятого года, ровно в полдень, нас построили на плацу перед казармой. По репродуктору передавали речь Его Величества, но треск и шум заглушали слова, разобрать что-либо толком не было никакой возможности. Затем на трибуну энергично взбежал молодой лейтенант.

«Слышали? Все понятно? Япония приняла условия Потсдамской декларации и капитулировала. Но это — политика. Мы — военные, и мы будем оказывать сопротивление до конца, а если потребуется, собственными руками лишим себя жизни, отдав последний долг нашему государю. Лично я с самого начала был к этому готов, надеюсь, что и у вас хватит мужества! Все понятно? Ну ладно, разойдись!»

Закончив свою речь, молодой лейтенант сбежал с трибуны, на ходу снимая очки, и когда он проходил мимо, было видно, что из глаз у него текут слезы. Душевный подъем — так, кажется, называют это чувство. Я стоял как вкопанный, вокруг меня все потемнело, откуда-то вдруг подул ледяной ветер, и мне почудилось, что мое тело проваливается под землю.

Мне хотелось умереть. Умереть — это подлинное, думал я. Роща перед плацем была гнетуще тихой, черная, как смоль. Из-за деревьев метнулась стайка мелких птиц, точно бросили горсть зерен, и беззвучно улетела.