Бодался телёнок с дубом - Александр Солженицын

(Есть мнение, что у Ланген-Мюллера неплохой перевод)

Я уверен, что перевод нивелирован, то есть срезан языковой рельеф. У меня там часто эллиптический синтаксис, то есть, с пропусками как будто даже необходимых слов, это очень трудно для иностранца, да ещё за 4 месяца? Может быть, их там коллектив переводчиков сидел, денег ведь не жалели! Но от коллектива перевод не станет лучше.

(Издатель Фляйсснер уверяет, что он получил рукопись ещё весной, из Самиздата.)

Такой же лгун. Как мог он получить, если я до июня выпустил из стола только тот один экземпляр, который пошёл в ИМКА-пресс? Ну, пусть назовёт, от кого получил. Это должен быть или очень уж близкий ко мне человек или вор из разряда тех, кто приходит в отсутствие хозяина в его дом с надёжным удостоверением. Фляйсснер хочет неблагородно спрятаться за наш благородный Самиздат. Он делает логическую натяжку: раз предыдущие мои вещи сперва появлялись в Самиздате, значит и в этот раз так. А как раз и не так! Предыдущие вещи я давал читать беспрепятственно. Эту же книгу я хотел сам непременно довести до печатания. Лишь когда книга вышла - лишь тогда я стал давать и рукопись желающим.

Так вот, по ухватке штерновской статьи, по шкодливой подсказке, проглядываются знакомые сочинители, особенно там, где решаются судить о природе литературного творчества. Мы узнаём, что Солженицын применил такой хитрый литературный приём: перенёс действие в дореволюционное время - для того углубился в людей другой эпохи, прочёл немало военных и исторических трудов, напрягся изобразить не ту войну, которую сам прошёл, а другую, непохожую, - и всё для того, чтобы на 740-й странице высунуться с одной фразой, которую "Штерн" подсказывает понять в переносном смысле и посадить Солженицына в тюрьму. Точно, как в своё время вожди Союза писателей упрекали меня, что я подробно изучал онкологию, вступил в раковую клинику и раком заболел нарочно, - чтобы подсунуть какой-то символ. Трусливые шкодники лезут судить о природе художественной литературы. Им невозможно в голову вобрать, что человек давно не нуждается в прятках и говорит о современности открыто всё, что думает.

(Насколько достоверны сведения в статье "Штерна")

Да уж будем говорить без псевдонима - в статье "Литгазеты". Достоверны в том, что уже совпадает с напечатанным моим романом. В остальном есть смехотворный вздор, а есть и очень направленная, продуманная ложь. Только в усердии перебрали. Например, утверждают, что оба моих деда были помещиками на Северном Кавказе. "Литературной газете" всё-таки неудобно до такой степени не знать отечественной истории. Кроме нескольких всем известных казачьих генералов, никаких помещиков, то есть, дворян землевладельцев, потомков древней знати, получившей земли за военную службу, на Северном Кавказе вообще никогда не бывало. Все земли принадлежали Терскому и Кубанскому линейным казачьим войскам. Эти земли до самого XX века многие пустовали, не хватало рабочих рук. Крестьяне-поселенцы могли получать в собственность лишь небольшие участки, но казачье войско охотно сдавало в аренду сколько угодно, по баснословно низкой цене.

Деды мои были не казаки, и тот и другой - мужики. Совершенно случайно мужицкий род Солженицыных зафиксирован даже документами 1698 года, когда предок мой Филипп пострадал от гнева Петра I (газетa "Воронежская коммуна" от 9 марта 1969 г., статья о городе Боброве.) А прапрадеда за бунт сослали из Воронежской губернии на землю Кавказского войска. Здесь, видимо, как бунтаря, в казаки не поверстали, а дали жить на пустующих землях. Были Солженицыны обыкновенные ставропольские крестьяне, в Ставрополье до революции несколько пар быков и лошадей, десяток коров да двести овец никак не считались богатством. Большая семья и работали все своими руками. И на хуторе стояла простая глинобитная землянка, помню её. Но для классовой линии, чтобы оправдалась Передовая Теория, нужно приврать: какой-то банк, приписать ноли к имуществу, придумать 50 батраков, двоюродную сестру колхозницу вызвать в правление на допрос, а под кисловодским дачным домом Щербаков, где я родился, подписать, что это "деревенское поместье" Солженицыных. И дураку видно, что не станичный дом. Вот такие мы "помещики". Всю эту ложь раздула нечисть ещё и для того, чтобы отцу моему, народнику и толстовцу, приписать трусливое самоубийство "из страха перед красными" - не дождавшись желанного первенца и почти не пожив с любимой женой! Суждение пресмыкающегося.

(О матери)

Она вырастила меня в невероятно тяжёлых условиях. Овдовев ещё до моего рождения, не вышла замуж второй раз - главным образом опасаясь возможной суровости отчима. Мы жили в Ростове до войны 19 лет - и из них 15 не могли получить комнаты от государства, всё время снимали в каких-то гнилых избушках у частников, за большую плату, a когда и получили комнату, то это была часть перестроенной конюшни. Всегда холодно, дуло, топилось углём, который доставался трудно, вода приносная издали, что такое водопровод в квартире, я вообще узнал лишь недавно. Мама хорошо знала французский и английский, ещё изучила стенографию и машинопись, но в учреждения, где хорошо платили, её никогда не принимали из-за её соц. происхождения, даже из безобидных, вроде Мельстроя, её подвергали чистке, это значит увольняли с ограниченными правами на будущее. Это заставляло её искать сверхурочную вечернюю работу, а домашнюю делать уже ночью, всегда недосыпать. По условиям нашего быта она часто простужалась, заболела туберкулёзом, умерла в 49 лет. Я был тогда на фронте, а на её могилу попал лишь через 12 лет, после лагеря и ссылки.

(О тёте Ирине.)

Раза два-три мама отправляла меня к ней на летние каникулы. Остальное - плод её воображения, уже затемнённого. Я не жил с ней никогда.

(Что помнит об отце.)

Только фотокарточки, да рассказы матери и знавших его людей. Из университета добровольно пошёл на фронт, служил в Гренадёрской артиллерийской бригаде. Горела огневая позиция - сам растаскивал ящики со снарядами. Три офицерских ордена с первой мировой войны, которые в моё детство считались опасным криминалом, и мы с мамой, помню, закапывали их в землю, опасаясь обыска. Уже весь фронт почти разбежался - батарея, где служил отец, стояла на передовой до самого Брестского мира. Они с мамой и венчались на фронте у бригадного священника. Папа вернулся весной 1918 года и вскоре погиб от несчастного случая и плохой медицинской помощи. Его могила в Георгиевске закатана трактором под стадион.

(О другом деде.)

А дед по матери пришёл из Таврии молодым парнем - пасти овец и батрачить. Начал с гола, потом стал арендовать землю и к старости, действительно, весьма разбогател. Это был человек редкой энергии и трудолюбия. В пятьдесят своих лет он выдавал стране зерна и шерсти больше, чем многие сегодняшние совхозы, и не меньше тех директоров работал. А с рабочими обращался так, что после революции они старика 12 лет до смерти добровольно кормили. Пусть директор совхоза после снятия попробует своих рабочих попросить.

(Ставится ли сейчас в вину происхождение.)

Конечно, не бушует, как в 20-е-30-е годы, но это "суждение по соцпроисхождению" - оно очень прочно внедрено в сознание и весьма ещё живо в нашей стране, ничего не стоит снова раздуть костёр в любую минуту. Да совсем недавно враги Твардовского публично ставили ему в вину так называемое "кулацкое" происхождение. И со мной: если "измена родине" не вышла через плен, так может натянется через классовую основу? Так что последние статьи в "Литгазете" при всей их безграмотности и глупости совсем не простое, бесцельное зубоскальство.

Кстати, Вы замечаете, что "Литгазета", и никогда не спорившая с моими произведениями и взглядами по существу, никогда не отважившаяся напечатать обо мне ни одного подлинного критического разбора, хотя бы самого враждебного, ибо тем самым приоткрыла бы часть невыносимой правды, - она в суждениях обо мне как будто и вообще потеряла свой голос, как будто лишилась собственных критиков и авторов. В нападках на меня она всё прячется за перепечатки, за бульварный журнал, за иноземных журналистов, а то даже - эстрадных певцов или жонглёров. Я этой робости не понимаю. Может быть потому, что "с детства вскормленные уксусом, как говорят в Финляндии" становятся же всё-таки и образцовыми соц. реалистами и даже пробираются в руководство Союза писателей и той же "Литгазеты"?..

Так вот, по заданию "Литгазеты" финский журналист Ларни взялся написать и напечатать не у себя в Финляндии, а ещё в третьей стране, взялся натянуть зубами стальную пружину. Смертельный номер. Знаете, как бывает в цирке, выходит дураковатый клоун, все над ним смеются, он лезет куда-нибудь к мастерам, под купол, на проволоку, вдруг виснет на зубах - и весь цирк замирает и видит, что он совсем не клоун, что он пошёл на смертельный номер. Ларни намекает на какие-то намёки, я так могу понять: что в моём романе социал-демократ-пораженец Ленартович высказывает в 1914 г. сочувствие к тому, чтобы Россия потерпела поражение и тогда она перестроится социально. Именно так желали и рассуждали все с-д-пораженцы в отличие oт так называемых социал-патриотов, то есть с-д-оборонцев, и Ларни, как коммунист, вероятно же это знает - и всё-таки безрассудно натягивает стальную пружину зубами, не понимая, как легко сорваться самому. Он натягивает отсюда, что сам автор, то есть я (отнюдь не социал-демократ!) "не прочь видеть немцев победителями" - и уже, кажется, не в 1914, а в 1941 г. ("1" и "4" отчего не переставить местами, руки свободны!)