Циклоп - Генри Лайон Олди

Иллюзия?

Когда иллюзия качнулась вперед, вонь усилилась.

— Прочь! — Симон поднял жезл над головой.

Он не хотел лишних смертей. Все знают, что а’шури скверно переносят яркий свет… На миг дикари замерли, а затем, двигаясь бесшумно, как кошки, сделали первый шаг. Даже разбойники, встреться они Симону ночью, в глухой чаще, моргали бы, отворачивались, старались прикрыть глаза руками. Разбойники, но не а'шури. Огонь жезла был для них равнозначен привычной темноте.

— Назад! Сожгу!

Жезл описал в воздухе петлю. Стена пламени встала перед а’шури. Рыжие лисицы плясали джигу, их хвосты разбрасывали снопы искр: жгучих, бешеных. Когда пламя угасло, маг лишился дара речи. А’шури были совсем рядом, целые и невредимые. Симон попятился. Сердце ёкнуло в груди; страх сдавил его мягкими, холодными пальцами. Старец забыл, как это бывает, и напоминание оказалось не из приятных.

— Дети геенны!

Маг ударил в полную силу: насмерть. Тьма в ужасе отпрянула. На перекрестке разверзлась преисподняя, до краев наполненная жаром и яростью. Камень, и тот бы не уцелел в этом аду. А Симон все жег и жег, хохоча, как безумец, пока затылок не взорвался тупой, черной болью. Падая бесконечно долго, опрокидываясь в беспамятство, он видел лица а’шури, склонившиеся над ним, и палицу в руке дикаря, стоявшего ближе всех.

…вместо головы у него был чугунный котел. Время от времени в котле булькало, и боль возвращалась. Словно эхо в горах, боль долго затихала, а потом все начиналось заново. Саднили губы. Во рту пересохло. Язык ворочался, как мертвец в гробу.

— Пить… — хотел прошептать Симон.

Новая, острая боль пронзила рот. Он едва не закричал, от этого сделалось еще больнее, и старец открыл глаза. Темнота. Плотный, едва ли не осязаемый мрак. «Я ослеп?» — ужаснулся маг. И понял, что он в подземелье, в толще лабиринтов, куда испокон веку не проникал луч света. Симон шевельнул руками; звякнуло железо. Как он вскоре убедился, с ногами дело обстояло сходным образом. Его заковали в кандалы и, похоже, зашили губы. Все-таки они боятся его — а’шури, жалкая плесень! Утешение было слабым. Да, боятся. И предусмотрительно приняли меры. Возможно ли творить чары без пассов и слов, рун и знаков — на одном всплеске чувств, испепеляющем желании? Нет, сам себе ответил Симон. Но я все же попробую. В сознании рождались туманные образы, складываясь в знакомую картину; маг силился обуздать вихри чувств, слить в единственно верную гармонию…

Нет, вскоре повторил он. И услышал шелест.

…мускус и тлен.

И осязаемая волна ужаса — дикого, первобытного, от которого заскулил бы и записной храбрец. Симон улыбнулся, насколько позволяли зашитые губы. Добро пожаловать, хозяйка. Ты нашла меня. Иди сюда, я сгораю от любви.

В подземелье не прибавилось света. Но мрак, застыв свечным воском, вдруг ожил, потек извивами гигантского тела. Симон ясно различал согласованные движения трех пар лап, трепет длинных, почти человеческих пальцев, страшную пасть, разинутую в ответной улыбке. Глянец и смола — тело Вдовы сочилось сквозь вечную, матово-аспидную ночь подземелья, от начала времен царившую в здешних лабиринтах. Меж клыков твари скользнул наружу узкий язык, коснулся Симоновой щеки, и маг почувствовал, как тончайшие паутинки щекочут его разум.

«Торопишься, шлюха? Едва пришла, и давай целоваться? — он загнал омерзение за броню грубой иронии. — Освободи меня, и, клянусь, ты не пожалеешь! Ты ведь хочешь старого ловеласа? Хочешь, да?»

Язык чудовища прошелся по его обметанным лихорадкой губам, увлажнив их. Симон задышал чаще; в груди кузнечный молот бил в наковальню, раз за разом. Язык убрался, тварь окружила пленника тесным кольцом. Морда хозяйки Шаннурана качнулась в сторону, на Симона в упор глянул круглый, светящийся янтарем глаз. «Отвернись!» — приказал себе маг, но было поздно. Его уже втянуло в воронку зрачка, где вращался рой звездных искр, обещая вечное наслаждение и ответы на все тайны мироздания…

…цепи со звоном опали наземь — россыпь свадебных колец. Кандалы истаяли, обратившись в ржавую труху. Нити, стягивавшие губы, растворились, не оставив следов — соль в воде. Темница раскрылась, как бутон цветка — огромная, полная сталактитов зала, чей свод испятнали потеки зеленоватой, слабо фосфоресцирующей плесени. Черная Вдова выгнулась, припав к устланному мхом полу — брачному ложу. Горя от страсти, она хлестала себя по бокам хвостом-плетью с гроздью скорпионьих жал на конце. Раздвоенный язык мелькал в пасти, будто молния в тучах; слюна, пузырясь, текла на камень.

Плохо понимая, морок это или явь, Симон развел руки в стороны. Он чувствовал в себе мощь, достаточную, чтобы вынудить гору стонать от страсти. Ладони мага сошлись над головой; с губ, шипя разъяренной гадюкой, сползла формула метаморфозы. Яростно гудя, пламя объяло человека. Живой факел разгорался все сильней; в нем проступили очертания твари, размерами не уступавшей хозяйке Шаннурана. Алые сполохи пробегали вдоль пышущего жаром тела саламандры — до кончика хвоста, где они становились ослепительно-белыми. Ящерица, сотканная из огня, разинула пасть, в которой полыхал частокол раскаленных игл, и издала призывный свист.

На миг они замерли: Черная Вдова и Симон Пламенный.

А затем ринулись навстречу.

…битва титанов? Свадьба чудовищ? Убийственные ласки? Безумие похоти? Все это, и еще многое, для чего не придумано слов на языках человеческих. Тела сплетались, извиваясь и содрогаясь в пароксизмах сладкой боли. Пламя и мрак проникали друг в друга, становясь единым целым. Боги умерли бы от зависти — или от ужаса — бросив единственный взгляд на подземную феерию. Но чужое присутствие не смело осквернить арену любовной битвы стихий. Обитатели Шаннурана, будь то а'шури или демоны, попрятались в страхе, благоговейно внимая отголоскам жуткого соития.

И наконец семя — поток вулканической лавы — изверглось в лоно Черной Вдовы. Хозяйка Шаннурана выгнулась дугой, исторгнув рык блаженства. Ей вторил оглушительный свист саламандры. Тела двух исполинов замерли, вжавшись друг в друга с такой силой, словно желали срастись. Их сотрясала единая, синхронная дрожь. Сполохи пламени — волны на шкуре ящерицы — начали гаснуть. Тело саламандры усыхало, могучие лапы обвисли, из пасти вырывалось тяжкое, надсадное дыхание. Стихийный Облик высасывал из мага последние силы, словно вампир — остатки крови из жертвы.

Время Симона вышло.

Вдова заворочалась, стряхнув с себя измученного любовника. Медленно, зевая, распахнула пасть, демонстрируя ряды клыков. «Ты уже побывал во мне, — говорил зевок твари. — Понравилось? Не желаешь ли войти в меня целиком? Раз и навсегда?»

Саламандра лежала мокрой тряпкой, забыв о сопротивлении.

Вдова прянула вперед.

Боли не было. Последнее, что увидел Симон — черный, стремительно надвигающийся провал глотки. Магу показалось, что там, в глубине, как и в зрачке Вдовы, тоже роятся искры далеких звезд.